Все время возвращаясь мыслями в третий номер заштатной гостиницы, я обливался сладостным потом и грезил наяву; дошло до того, что дама на портрете перестала казаться мне плоским изображением, а приобрела объемные черты и, казалось, даже слегка наклонилась ко мне, еще больше обнажая и без того открытую бальным декольте грудь, и будто бы даже слегка подмигнула, обещая куда более изощренные удовольствия, нежели те, что уже были мне показаны.
Позади меня послышался нежный шорох, сильно меня испугавший. Я резко обернулся, готовясь оправдываться перед Василием, или, того хуже, перед бароном, но в дверях кабинета стояла молодая баронесса. Видимо, она уже давно наблюдала за мной. И, слава богу, подумал я облегченно, по крайней мере, она будет служить гарантом того, что меня не обвинят в краже или злоупотреблении.
Елизавета Карловна, одетая в скромное платье жемчужного цвета с высоким воротом, без каких-либо украшений, с убранными назад пепельными кудрями, была необыкновенно хороша, но печальна. Весь ее облик веял чистотой и скорбью, руки она сжала перед собой на груди. В больших ее черных глазах застыл немой вопрос – что я делаю здесь один, в чужом кабинете, без разрешения хозяина?
Устыдившись, я молча учтиво поклонился ей, и она ответила мне сдержанным наклоном головы. Возникла пауза, – вероятно, дочь барона ждала моих объяснений, но я ничего не говорил.
– А вы разве?… – почему-то она не закончила своего вопроса и растерянно замолчала, не сводя с меня глаз.
Я не стал гадать, о чем хотела спросить Елизавета Карловна.
– Вас дело привело? – наконец продолжила она, вопреки приличиям никак не обращаясь ко мне, ни по имени, ни по тайному прозвищу – «Медведь».
Я сделал неопределенный жест – конечно, меня привело сюда, в дом, где совершилось убийство, дело, а не праздное любопытство.
– Может быть, чаю хотите? – вежливо, но неприветливо сказала Елизавета Карловна.
Я мотнул головой и поклонился – мол, спасибо, но я на службе, так что не до чаю.
– Как ваша матушка? – спросил я вместо ответа про чай.
Большие глаза Лизы мгновенно наполнились слезами, хотя выражение ее лица не изменилось. Руки она продолжала держать сжатыми у груди.
– Ей плохо… Много хуже, чем было… Доктор говорит, что счет идет на часы…
– Боже… Примите мое искреннее сочувствие.
Лиза прикрыла глаза, давая понять, что принимает мое сочувствие. На миг я усомнился, стоит ли задавать ей мучивший меня вопрос; сейчас, видя ее сосредоточенность на семейном несчастье и понимая ее чистоту и хорошее воспитание, я осознал, что, вряд ли письмо, приведшее меня в номера к m-me Петуховой, написано и принесено ею, мне следует искать где-то еще, в другом месте.