Меня всегда настолько занимали особенности, присущие женскому характеру, что я никогда не упускал возможности узнать что-нибудь новое на этот счет. И я давно заметил, что нет области, в которой бы лучше и нагляднее обнаруживалось то, какими создала их природа, чем область любви. Причины, по которым женщина любит, то, как она это делает, то, как она себя при этом ведет,– все это позволяет нам особенно ясно увидеть ее и разгадать. Нигде женщина не сказывается с такой отчетливостью, как здесь, и ни про одну из них нельзя утверждать, что знаешь ее вполне, если не быть осведомленным о том, как она себя держит в подобных случаях.
Уверенность в этом постоянно побуждала меня тщательно собирать и мысленно приводить в порядок анекдоты и истории, относящиеся к любви. Их немало рассказывается повсюду, и если только слушать, можно услышать превосходнейшие. Поэтому и мне довелось узнать достаточно, и я запомнил изрядное их число, но ни одна история не казалась мне столь любопытной и замечательной, как история мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди, и столь убеждающей в том, что женщины – весьма странные и причудливые существа. Я даже скажу, что едва ли придал бы веру этому роману, если бы сам не слышал его из уст покойного мсье де Ларсфига, моего родственника.
Мсье де Ларсфиг знавал действующих лиц этого происшествия, случившегося неподалеку от Экса лет тридцать тому назад: как мсье де Ла Пэжоди, так и вторую мадам де Сегиран и ее мужа, графа де Сегирана, и брата последнего, которого звали кавалером Момороном и который был капитаном галерного флота, и молодого Паламеда д'Эскандо. В юности своей мсье де Ларсфиг был свидетелем некоторых из этих событий, а об остальных дознался из самых верных источников. Это был, к тому же, человек большого ума и высокого рассудка, и свою должность в эксском парламенте, президентом которого он и умер, всегда отправлял с неукоснительностью, достойной воздававшихся ему похвал и того сана, которым был облечен. Поэтому, столь же в силу усвоенной им по роду службы привычки во всем разбираться и все взвешивать, сколь и благодаря предрасполагавшей его к тому же природной склонности, он в совершенной точности запомнил все подробности этого дела, собрал его нити и связал их крепким узлом. Правда, он не отрицал, что в некоторых частностях, оставшихся для всех темными и невыясненными, ему пришлось воображать и останавливаться на наиболее вероятном, однако полагал, что в этом отношении он едва ли допустил чрезмерную вольность, и, не утверждая, будто он вплотную подошел к истине, был все же убежден, что не уклонился от ведущего к ней пути и если и не узрел ее воочию, то во всяком случае увидел довольно схожий ее образ.