рядом с извивающимися следами старого оросительного канала.
Долина была полна бессмысленных полуденных звуков. Впереди, на деревьях за болотом, с шумом прыгали обезьяны. Справа позади, где некогда стоял город, пробиралось через джунгли какое-то большое животное; пронзительно завопил павлин, маленькая коричневая с белым антилопа выглянула из-под лиственного покрова, тряхнула рожками и побежала вверх по пустынному склону. Может, их напугал медведь; или даже тигр — но антилопа не выглядела слишком уж встревоженной. Кабан — павлин зря поднял тревогу; боров выбрался из зарослей и принюхался к воздуху; его стадо появилось следом — три молодые свиньи и целый выводок поросят. Они принялись рыться в камнях под тощим стволом акации, высунувшей ветки из джунглей наружу. Высоко стоявшее в небе солнце незаметно сдвинулось с места. Противоположный склон густо порос высокими стройными стволами сальвы; в сухой сезон, когда все остальные деревья жухли и облетали, темно-зеленые колонны сальвы высились, как в соборе. И теперь, в самую жаркую неделю в году, они вновь творили свое чудо — выбрасывали свежие листья, ослепляющие яркостью молодой зелени.
Плотина заслоняла обзор, и он не видел, что происходит на болоте, но рисовые воробьи продолжали скакать и вспархивать среди тростника. Пиру должен быть где-то поблизости. У его людей были напряженные лица, а глаза бегали из стороны в сторону. Он шепотом велел им успокоиться и улыбнулся.
Лимонно-желтый мундир часового был расстегнут и винтовка лежала на земле рядом с ним. Он тихо напевал себе под нос, прерываясь, чтобы затянуться сигаретой. Запах табака медленно поднимался вверх по склону, оскверняя чистый раскаленный воздух джунглей.
Хотя Родни не сводил глаз с часового, какое-то мгновение он не мог понять — ему почудилось или у дальнего края дороги действительно показалась голова. Он неторопливо изучал ничего не выражающее лицо Пиру, отмечая, как тот шарит вокруг глазами и как, извиваясь, словно змея, перекатывается через край и пробирается все выше. Вверх по дороге, по плоскому булыжнику, прямо к дереву, под которым сидел часовой. По телу прошла нервная судорога от облегчения:
— Приготовиться!
Он снова наблюдал за спектаклем, тем же спектаклем, что видел, сидя в повозке у Обезьяньего колодца. Там перед ним был театр теней, в котором бездна смерти и жестокости свелась к двум измерениям, и оттого он был страшнее. Но все-таки часовой был совсем молодым человеком, напевавшим приятную мелодию.
Пиру достиг дерева, подобрался, вытащил из-за пояса черный шелковый платок и без остановки, одним движением обогнул ствол. Без всякого перехода черный шелк обвился хлыстом, и пение оборвалось. Пиру уперся правой ногой в спину солдата, и откинулся назад, растянув платок в узкую полоску.