И негодяй Павлов будет дальше как ни в чем не бывало торговать оружием. И никто об этом не узнает. В Москве подозревают Сергачева. А о Павлове ничего не известно. Крохин вышел на него недавно и пока ничего никому, кроме Романа, не сообщил, опасаясь утечки информации. Да и уверенности полной у него еще не было. А теперь эта уверенность есть, да что толку? Отсюда не выйти и не предупредить. Нет, надо молчать. Жизнь не сохранишь, да и черт с ней. Но честь и дело сохранятся – а это главное. Антон считает его своим учителем. Хорош был бы учитель, сдавший ученика. Нет уж, чем такой позор, лучше еще малость помучиться да и отойти в мир иной. Любой разведчик всегда готов к смерти. Это специфика профессии, к ней курсантов разведшкол готовят с первых дней обучения. Конечно, если есть хоть малейшая возможность, надо бороться за жизнь до последнего. Именно этому обучают в первую очередь, и каждый разведчик – ходячая энциклопедия по способам выживания в любых обстоятельствах. Но коль выбора нет – а это рано или поздно случается, – надо принимать смерть как должное. Всему на этом свете приходит конец. Кажется, это как раз тот случай. Жаль только, что подыхать довелось неизвестно где, да не было возможности заглянуть в глаза своим убийцам. Ну, ничего, Крохин за него отомстит. Им еще всем мало не покажется. А предательства вы от него не дождетесь, не на того напали…
– Зачем ты следил за Хусаином? – прозвучал в третий раз все тот же вопрос.
– Я не знаю никакого Хусаина… – заговорил Роман, слепо водя головой вправо-влево. – Я просто гулял по городу. Это ошибка. Я журналист, я недавно приехал из Москвы и хотел изучить ночной Багдад. При мне было мое удостоверение. Вы его нашли? Я журналист и ни за кем не следил…
Чья-то тень на миг перекрыла источник света. Роман невольно дернулся в ожидании мешка. Теперь конец, подумал он, на этот раз все и закончится.
Но мешка не последовало. Прошла минута, вторая, он почти восстановил дыхание, а его палачи не торопились продолжить пытку.
Как это понимать? Может, его стойкость поколебала их подозрения? Возможно. Если они не были уверены, что Роман следил за Хусаином, а только предполагали это. Наверное, его заметили недалеко от галереи и решили проверить на всякий случай – кто такой и почему здесь ходит? Если бы он дал понять, что знает Хусаина, они бы получили подтверждение своим сомнениям. И продолжили бы допрос, зная, что идут по верному следу. Но сейчас они, похоже, растеряны.
За невозможностью видеть Роман ловил каждый звук. Кто-то прошел слева от него, послышалась фраза на арабском языке. Голос не тот, что задавал вопрос. Значит, их здесь двое. По меньшей мере. Ах, были бы свободны руки! Тот, кто надевал мешок ему на голову, и не знает, чем бы ему это надевание обернулось. То-то визжал бы, пес, если бы его яичко оказалось в пальцах Романа. Левое, то самое, что сперму производит. Это пострашнее, чем пистолет к виску. Боль такая, что ни о чем, кроме боли, не можешь думать. И смертный ужас на подсознательном уровне. Все бы выполнил, о чем ни попросят. И напарник его не стал бы стрелять, нет, этот умолял бы не стрелять, потому что чувствовал бы: еще одно движение, пусть последнее, агонизирующее – и он евнух. Снял бы колпак, развязал ноги, отдал бы свое оружие. А там – по обстановке…