Непременно находились какие-нибудь знакомые или родственники приятелей знакомых, которые благоговеющую старуху приводили, и та навеки прикипала к известной писательнице N., человеку вежливому и — во внешнем беглом обиходе — приятному. Со временем они требовали все большего участия и внимания к себе — преданному другу семьи, а также к своей жизни в мельчайших ее проявлениях. Старухи требовали свиданий, телефонных звонков и длительных душевных разговоров — то есть как раз того, чем была совсем небогата известная писательница N.
Не успела она по-настоящему очнуться от обморока перемещения в загробный мир иной жизни, как уже дней через пять обнаружила себя в автобусе, следующем на другой конец Иерусалима, в район Тальпиот.
Она везла очередной старухе — приятельнице московских знакомых — письмо с приветом и теплые рейтузы, те самые рейтузы, которые (вместе с гжельским чайником) ей удалось провезти через таможенников в Шереметьеве. Писательница N. была человеком обязательным.
Так в ее здешней жизни возникла Вера Константиновна — необъятных габаритов интеллигентная, умная и злая старуха с великолепным чувством юмора и вкуса, инкрустирующая беседу изысканным матерком, обожающая розыгрыши и идиотские ситуации, в которые не гнушалась втиснуться.
Как и многие другие, она считала себя обязанной приносить известной писательнице в своем клюве подсмотренные забавные сценки, смешные реплики подслушанных чужих разговоров, а то и обрывки своих собственных воспоминаний. К тому же это было поводом к звонку и долгому душевному обсуждению взаимоотношений Веры Константиновны с невесткой, отъявленной мерзавкой, собственным недотепой-сыном и очаровательными внуками — то есть лишним поводом к тому, чтобы откусить от жизни писательницы N. порядочный кусок утреннего рабочего времени.
— Радость моя, — начинала Вера Константиновна после нежного приветствия, — я тут сейчас кофе варила, и вдруг вспомнила одну забавную штуку из своей французской жизни. Так что у меня есть для вас сюжет!
А у меня для вас — ордерок, — устало думала писательница N., обреченно отодвигая рукопись, — на обыск. На арест… А вслух произносила заинтересованно:
— Да-да?
— Кажется, я вам рассказывала, что лет пятнадцать-семнадцать назад меня каждое лето приглашали с чтением лекций в университет, в Лимож. Это было распрекрасное время моей жизни. И вот среди студентов мелькал некий немец, человек вежливый, даже церемонный, по фамилии, между прочим, Фауст…
Нет, ты мне заплатишь, думала в это время писательница N., вот этой своей едкой московской скороговорочкой, своими необъятными теплыми рейтузами, в которые я в Шереметьеве завернула гжельский чайник, ты заплатишь самой собой, а не этой забавной дребеденью, которой отнимаешь у меня драгоценное время… Вслух она отпускала поощрительные междометия.