«Каково было ваше желание умереть?»
«Насколько часто оно возникало в последнее время?»
«Считаете ли вы себя способным покончить с собой?»
«Какую цель вы преследуете, когда думаете покончить с собой?»
«Думаете ли вы о способе, которым хотели бы покончить с собой?»
«Считаете ли вы, что данный момент — самое подходящее время свести счеты со своей жизнью?»
— Да. Считаю, — сказала она. — Уговорил. Выпиши-ка мне лошадиную дозу снотворного, что-то не спится…
Доктор приятно рассмеялся и потрепал ее по руке.
— Ну, вот и напиши, — мягко проговорил он.
— Да что там писать, эх, — воскликнула она, — все по нулям: нет. Не состою. Не значится. Не имею.
И обвела все «нет» твердыми маленькими кружочками…
Самое любопытное, что в последние год-полтора, несмотря на бесповоротное, бездонное безденежье, она, похоже, стала — да нет, не привыкать, — но находить в тех или иных вокруг картинках нечто для себя занятное. Всюду жизнь. Есть такое полотно передвижника Ярошенко…
…Она поняла — что натворила со своей жизнью, уже на пересадке, в Будапеште. Как это бывает — вдруг, просто, обыденно-беспощадно: мгновенное озарение правдой, свободной от «точек зрения».
Их цыганскую толпу погорельцев направлял парень, по виду совсем мальчик, коротко стриженный, конопатый, в свободной, слишком свободной одежде — конечно же, сотрудник израильских спецслужб. По-русски он говорил с диким местечковым акцентом, что почему-то привело в ужас писательницу N. (Значительно позже она поняла, что эти распевные, в каждом слове вопрошающие интонации перекочевали в идиш из древнееврейского, а из идиша уже в русский язык евреев — черты оседлости.)
— Господа, господа! — покрикивал этот веснушчатый. — Всем следовать за мной!
Он вел их длинными и почему-то пустыми, очевидно запасными, стеклянными переходами аэропорта в некий зал, где им надлежало чего-то ожидать, наверное самолета. (А до этого их везли на автобусах в какое-то общежитие на окраине Будапешта — впереди охрана на мотоциклах, позади — охрана на мотоциклах. И вся эта толпа ночевала в каких-то гимнастических залах, койки стояли впритирку одна к другой. Младший сын, двухлетний, плакал и писался. Она бегала в туалет — стирать его колготки — и развешивала их на батареях парового отопления.
Кормили всех тоже в каком-то спортивном зале, партиями… все смутно, никчемные лица перед глазами, обрывки фраз, мусорная дорожная мелочишка, бред, сон дурной… И горечь, страшная первородная горечь, чечевичная отрыжка Эсава: вот так мы бежали из Испании, вот так мы бежали из Германии, вот так мы бежали из Польши, вот так мы бежали из… вот так мы бежали… Вот так Я избрал тебя из всех народов, как стадо свое, и стану перегонять тебя, как стадо, с места на место, чтоб не забывал и не успокаивался, и не смешивался с языками другими…