Помни: остров отныне всегда с тобой.
Дракон больше не властен над добычей.
– Если я вернусь домой, – спросил Андреа Сфорца, – что будет со мной дальше?
Аббат пожал плечами, глядя на юношу ясно и светло:
– Я не знаю. Один Господь всеведущ.
– Вы никогда не интересуетесь, что стало с птенцами, вылетевшими из гнезда?
– Нет. Зачем?
Кряхтя, он наклонился: поправить сандалию на левой ноге.
Спал Андреа плохо. Юноше снилось, что к нему возвращается рассудок. Блудный сын, рассудок хромал, тяжело ступая на сбитые в кровь ноги; лицо рассудка, знакомое до дрожи, также было в крови. «Отец! – кричал рассудок издалека, рыдая. – Я согрешил против неба и пред тобою! Я недостоин называться рассудком твоим! Прими меня в число наемников твоих!..» Хотелось заколоть тучного тельца, накормить бродягу, раскрыть для него родные объятия – но что-то мешало. Сердитое безумие, брат-близнец рассудка, ворчало рядом: «Вот, я столько лет служу тебе, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими…» Внезапно Андреа обнаружил, что стоит на камне, на голом куске мрамора-багрянца, словно на застывшей волне алого моря, раскинувшегося кругом. Рассудок продолжал идти по волнам, разбрызгивая кармин и пурпур; чайки кричали голосом дядюшки Карло: «Проклятые стреги! Убью!». Безумие погрозило им пальцем, и птицы умолкли, хитро щелкая клювами. Лишь Святой Януарий, сидя вдали на голом черепе, держал в руках флакон со своей нетленной кровью и улыбался таинственно. Качаясь на алой зыби, шел трехмачтовый корабль из Неаполя и Смирны в Марсель; на палубе стоял высокий, стройный юноша, очень похожий на самого Андреа. Юношу обнимал за плечи маркиз де Ла Пайетри, помимо сочинительства славный тем, что в трехлетнем возрасте, после смерти отца, мулата-генерала, схватил ружье и сказал матери: «Я иду на небо: убить Боженьку, который убил папу!» Потом корабль утонул и воскрес, рассудок затерялся в морских просторах, и корсиканец Андреа Сфорца забылся сном, легким и ясным, как взгляд аббата Монте-Кристо.
Утром юноша обнаружил, что выздоравливающий – или, как говорили на острове, «оперившийся» – птенец, с которым он познакомился в трапезной, всю ночь так и проспал на пороге кельи. Будто преданный пес, обогретый мимоходом. Едва юноша сел на ложе, бывший безумец тоже сел и с детской радостью пробуждения уставился на нового друга.
– Идем гулять? – спросил птенец. – Да?
Сегодня он говорил куда отчетливей и внятней, нежели вчера.
Андреа не стал долго размышлять над причинами столь удивительной привязанности с первого взгляда. Птенец был ему симпатичен: в этом сильном молодом человеке жил ребенок, впитывавший новое знание о мире с ненасытностью губки. Малыш, нуждавшийся в опеке, дитя, пробующее на ощупь возможности обретенного рассудка. Сердце Андреа Сфорца тянулось к бывшему безумцу; возможно, еще и потому, что они были братьями по несчастью – или, если угодно, по счастью.