– Знал, но очень приблизительно. И нередко ошибался. Что вовсе не умаляет его величия и заслуг перед нашей культурой.
Эти слова Эратосфена окончательно добили гостя, оскопив пышный стиль стихотворца до элементарности местоимений и междометий.
– Ты… О, ты… И ты…
Географ понял, что перегнул палку. Он и впрямь порой позволял себе критиковать великих, отмечая ошибки и несуразности, – следствие излишней доверчивости и поэтической увлеченности, – но знал в том меру. Тем более великой ошибкой было делать это в присутствии Аполлония, восторженного гомерова поклонника.
– Мой друг, не стоит так горячиться! Ты неверно истолковал мои слова. Будь поспокойней, не то кровь хлынет в голову. – С этими словами Эратосфен поспешно извлек из тени подле стола вместительный киаф, наполненный, как нетрудно догадаться, отнюдь не родниковой водой. Килик был лишь один, но ничто не мешало пить чашу примирения по очереди. Аккуратно, стараясь не расплескать, Эратосфен наполнил килик до краев. – Выпей, не горячись. Я, как и ты, восторженный слуга Гомера!
– Ты… – Никак не мог совладать с захлестнувшим его возмущением поэт. – Ты…
– Не помешаю?!
От неожиданности Эратосфен дернул рукой: доброе вино лужицей растеклось по столу, попало и на папирус. Хозяин и гость уставились на невесть откуда взявшуюся девушку, а если быть совершенно последовательным – деву неописуемой красоты. Невысокая, ладная – насколько позволял судить одетый не по погоде пеплос – и поразительно привлекательная. Незнакомка сияла голубыми глазами, чуть припухлые губки навевали мысли о сладости поцелуев… Впрочем, и все остальные формы были столь совершенны, что окажись тут Поликтет или Мирон, они немедленно ухватились бы за резец. Но как…
– Кто ты и как ты очутилась здесь? – выдавил, разом прекратив заикаться, суеверный, как и подобает поэту, Аполлоний, на всякий случай погладив прозрачный камешек на украшавшем запястье браслете – оберег от злых духов, в которых верят люди Востока.
– Вошла.
– Вошла – и все?
– Да, – подтвердила незнакомка. – Вы были слишком заняты спором.
– А… – Аполлоний с облегчением расслабился.
– Позволь узнать, кто ты, прелестница, способная затмить красотою саму Афродиту? – спросил географ.
– Судьба, – ответила девушка, блеснув в улыбке ровными жемчужными зубками.
– О, я всегда подозревал, что моя судьба прекрасна, но чтоб настолько! – галантно воскликнул поэт. – Но как же зовут мою судьбу? Афродита?
Гостья задумалась.
– Когда-то меня звали и так. Но я предпочитаю другое имя Леда. Так назвала меня мать.
– Та самая Леда, что родила Елену? – продолжал упиваться ученостью Аполлоний, неприметным, как ему показалось, движением прикрыв туникой тощие ноги.