Лютик понял, почему так волновался дед — он ведь тоже проходил через это, он знал, он заранее знал, что Лютика ожидает, и не предупредил! Не рассказал! Он говорил, что будет очень больно, но ведь не настолько! Потому что он умрет, еще немного, Лютик не выдержит и умрет!
«Мир, в котором я живу — прекрасен». Мысль прилетела откуда-то издалека и стукнулась в висок, как ночная бабочка в окно, пробившись сквозь боль и безысходность. Первое потрясение прошло, и Лютик вспомнил, что обещал деду быть сильным. Только очень сильные люди становятся шаманами. Боль, наверное, нисколько не уменьшилась, но желание быть сильным погасило отчаянье. И если бы ему дали возможность кричать, он бы перестал просить пощады. Только слезы, зажатые внутри, никуда не исчезли. Теперь он начал жалеть себя — несколько дней! Ему придется быть сильным несколько дней, а ведь прошло всего несколько минут!
Крики просились наружу, и оттого, что их никто не слышит, становилось в несколько раз тяжелей. Голова бежала кругом, и Лютик быстро потерял счет времени — оно казалось ему вытянутой нитью, насколько тонкой, настолько и бесконечной. Боль стала его существом, он пропитался ею насквозь, он начал думать, что так было всегда, и так навсегда и останется. Он не умрет. Он обещал деду, что не оставит их, и он выполнит обещание. Там, где кожа была сорвана, воздух жег тело кислотой. Человек-птица отбрасывал лоскуты в огромный котел, и когда снова поворачивался и склонялся над Лютиком, внутри все сжималось от ужаса. Еще. И еще. Как больно! Кривой коготь подцеплял кожу и отрывал ее зачастую с кусочками мяса.
«Мир, в котором я живу — прекрасен». Лютик заставлял себя не смотреть на человека-птицу, на его когти, он хотел примириться со страданием, принять его невыносимость как должное, он хотел думать о хорошем.
Млад тряхнул головой: это было давно. Он прошел испытание, он ни разу не попросил духов о смерти. Он понял, что от страдания его освободит только смерть, и не захотел ее. Он выдержал все: его тело разорвали на куски, скелет разобрали по косточкам, выворачивая сустав за суставом; его варили в котле: его плоть, разорванная, расчлененная, мелкими ошметками лежащая в котле, все равно чувствовала жар. Бесконечность… Что-то вроде забытья… Много часов… Он думал, что умер. Ему чудился ветер, который шевелит волосы, и дождь, капли которого поцелуями падают на щеки. Он лежал в высокой траве под дубами, и ловил капли ртом. «Помоги мне, — думал он, — помоги мне снова стать живым, помоги мне вернуться домой». Он не знал, у кого просит помощи — то ли у каменного идола, возвышающегося над ним, то ли у неба, распростертого перед глазами, то ли у дождя, целующего его лицо. Пахло мокрой травой и землей, и тоска зазубренным лезвием царапала сердце — мир, в котором он жил, был прекрасен. Прекрасен, как глоток ледяной воды из родника, комком встающий в горле. Он хотел туда, в дубовую рощу, он хотел этого мира, он хотел травы, и ветра, и дождя.