Он сам во всем виноват. Он никогда не умел заставить их себя слушать. Если бы он имел в глазах учеников хоть немного веса, они бы не плевали на его слова. И тогда… И тогда Добробой отступил бы, когда ему велели отступать… И тогда бы Ширяй спустился вниз на минуту раньше…
Млад сел на ступени — у него догорел один факел, а второго он не зажег. Как это получилось? Почему он не прикрыл Ширяя своим щитом? Почему не подставил меч под удар алебарды?
Холод пополз под пропотевшую стеганку: холод зимней ночи, холод серых камней и холод необратимости прошлого. То, что еще несколько часов назад было будущим, которого не знали даже боги, стало вдруг необратимым прошлым. И можно сколь угодно долго рассуждать о том, что надо было сделать, прошлое от этого не изменится…
Дана не велела ему сидеть на камнях. Воспоминание о ней кольнуло его чувством вины еще острее: она не знает, она представить себе не может, как ему тяжело здесь, насколько он не готов брать на себя ответственность за чужие жизни.
Млад поднялся и пошел по ступеням наверх — посмотреть, что он сделал не так. На несколько минут представить прошлое будущим, которого не будет. Кровь замерзла на камнях, но не скользила, покрыла их заскорузлой коркой. Сколько крови… От его сотни еще вчера в живых оставалась половина… А когда он гадал девушкам в Карачун, у него получилось больше двух третей. Может быть, боги и не знают будущего, но будущее от этого не меняется. И каждому на челе давно начертан жребий. Шутки богов…
Он достал из огневицы кресало и зажег второй факел — на ступеньках ему попалось чье-то мертвое тело с раскинутыми в стороны руками. И только когда факел загорелся, Млад снова вспомнил, что ищет парня без руки.
На стене мертвецов оказалось больше, чем внизу: он посветил вокруг, вздыхая — немцы лежали на русичах и наоборот. Интересно, они примирились навсегда? Или, оказавшись рядом с предками, снова пойдут друг на друга?
Кто-то сидел на коленях, прислонившись боком к стене. Сначала Млад думал, что это покойник, но тело вдруг несильно качнулось вперед, и тут же выпрямилось обратно. Русич — каплевидный шлем не оставлял никаких сомнений.
— Эй! — потихоньку окликнул его Млад, но человек не шевельнулся.
Млад подошел поближе и нагнулся, освещая опущенное лицо: безумные воспаленные глаза посмотрели на него исподлобья, звериные глаза — Ширяй прижимал к груди отрубленную правую руку и оскалился, будто пес, у которого отнимают кость.
Млад опустился на колени рядом с ним и зажмурился на секунду.
— Мальчик мой… Да что ж ты… — еле-еле выговорил он, глотая ком в горле, — да что же…