Ширяй откинул голову на стену и вдруг сказал, отчетливо и осмысленно:
— Знаешь, Мстиславич, если бы это могло вернуть Добробоя, я бы отдал и вторую руку тоже…
Ширяя пришлось нести — он не мог стоять на ногах, потерял слишком много крови.
— Как же ты сюда добрался? — спросил Млад, надеясь взвалить парня себе на плечи, но тот сполз набок через пару шагов.
— Не помню… На карачках…
Он все так же прижимал к себе правую руку — замороженную, со скрюченными пальцами — поэтому не мог держаться.
— Послушай… Оставь это… не надо, — попытался сказать Млад.
Но парень окрысился на него и выплюнул вместе со слюной:
— Не «это»! Это моя рука, ты понимаешь? Моя рука! Моя!
Млад покачал головой и поднял Ширяя на руки — было очень тяжело, он смог пройти только десяток шагов, а потом опустил парня на вытоптанный снег, снял плащ и дальше потащил его, словно на санках.
— Протрешь хорошее сукно… — проворчал шаманенок еле слышно.
— Лежи себе, — ответил Млад и подумал, что еще недавно о сукне мог бы побеспокоиться Добробой, но никак не Ширяй.
Отец осмотрел обрубок, потрогал парню лоб и покачал головой:
— Омертвело все ниже ремня, надо резать выше, по локоть… Даже если сразу оправится, все равно потом кость загниет, еще хуже будет, выше пойдет. Надо было сразу ко мне.
Ширяй равнодушно повел плечом и сузил глаза. Млад сжал зубы — ну почему, почему он сразу не отвел шаманенка к отцу?
— Ты иди, Лютик, — вздохнул отец и положил руку ему на плечо, — нечего тебе тут делать.
— Нет уж, — скрипнул зубами Млад, — это мой ученик… Мой единственный ученик… Я его не оставлю. И… мне не пятнадцать лет, бать.
— Как знаешь, — ответил отец, — ну… ты поговори с ним, подготовь…
Ширяй поднял голову и пристально посмотрел на отца:
— Да я готов. Чего со мной говорить? Мстиславич, ты, главное, смотри, чтоб они мою руку не выбросили…
— Так и будешь с собой носить до конца жизни? А? — отец посмотрел на шаманенка безо всякой жалости, — тогда ее высушить надо, а то ведь наутро вонять начнет.
Ширяй сглотнул и приподнял верхнюю губу:
— Не твое дело. Это моя рука!
— Твоя, твоя, — усмехнулся отец.
Млад отвел глаза — он так и не научился понимать отца, хотя не мог с ним не соглашаться. Так и не принял его непробиваемой безжалостности, граничащей с жестокостью, хотя видел, что без этого нельзя.
Даже когда смотрел на острый нож в не дрожащей руке, разрезающий живую плоть — не принимал! Но отдавал должное хладнокровию.
Отец шептал на рану долгий, бесконечный заговор — он говорил, боль от этого заговора не становится слабей, потому что она существует и вне сознания, но меняется отношение к ней, ее просто немного легче переносить.