Алла Львовна недолго сидела дома в декретном отпуске: место заведующей секцией ГУМа было бы очень обидно потерять. Алексей перешел на ночные дежурства, а днем был с ребенком.
В семь часов утра — по хляби московской, по бедному снегу (шел вялый, тревожный апрель, птицы пели, но холодно было почти как зимой) — он возвращался домой, выпивал чашку очень крепкого кофе, принимал из рук жены свое сокровище, заглядывал в ее сонные глаза, вдыхал молочный ее, нежный запах, а потом, захлопнув за робкой, заискивающей Аллой дверь их добротной квартиры, кормил Любочку сцеженным в бутылку материнским молоком.
Любочка, тяжело дыша оттопыренным ртом, зажмуривая и быстро открывая синие глазки, выпускала легкие молочные пузыри, грустно хмурилась и тут же загадочно вдруг улыбалась, как это делают все новорожденные, еще не забывшие прежнюю жизнь.
В одиннадцать он наряжал ее в кукольный по размеру меховой комбинезончик, укладывал в глубокую нежно-сиреневую коляску и шел на бульвар, где старухи, играя со смертью в веселые жмурки, скликали к себе голубей. Голуби окружали высохших, растаявших старух живыми своими крылами, сверкали смородиной глаз, и старухи добрели. Смерть, поддерживающая их под руки, чтобы старухи не упали прямо на улицах, не испугали торопливых школьников, не перегородили пути городскому транспорту, сама улыбалась, смотря, как горбатые эти невесты, забыв обо всем и тепло раскрасневшись, ликуют, как ангелы, около пташек.
Из голых еще и блестящих ветвей выплывали навстречу Алексею Церковному молодые, округлившиеся после родов женщины, поскрипывая розовыми и голубыми колясками, журча что-то внутрь уютных колясок, воркуя, вздыхая и чмокая нежно. В колясках дремали здоровые дети. Среди округлившихся женщин случалось немало хорошеньких. Конечно, им было бы лестно, чтоб стройный, красивый собой Алексей увидел их губы в зовущих улыбках. Но он не смотрел, он их не замечал. Он жил в вечном страхе, который точил его грудь, словно дятел, но одновременно в нем все изменилось. Он стал просто почвой, открытой площадкой, заросшей совсем молодыми цветами. На ней воздвигался собор обожания.
Потом потеплело, побежали по яркой синеве равнодушные облака, облысел бархатный мох в сосновом лесу, защелкали птицы, сиренью засыпало землю, как снегом, и он, сидя на руках с полугодовалой Любочкой на даче, которую они снимали в Абрамцеве, говорил себе, что она выжила и будет жить долго, что, несмотря на эту болезнь, отверстие в межпредсердной перегородке зарастет, а там можно будет рискнуть и в Европе (в Германии где-нибудь!) прооперировать.