У Трубецкого посинело в глазах. Он что, значит, голый пойдет в «полотеничке» прямо в парилку?
— Не бойтесь, не съем! — прочитав его целомудренные мысли, сказала приятная банщица. — Ведь все процедуры-то наши в парилке. А где же?
Она вышла, и Трубецкой, налившийся соком, как вишня на солнце, принялся раздеваться. Полотеничка еле-еле хватило на то, чтобы прикрыть мощный торс профессора, поэтому одна рука пошла на то, чтобы удерживать его расходящиеся от широкого шага махровые края, в другой же зажат был растрепанный веник. Жмурясь, профессор открыл дверь, соединявшую предбанник с парилкой, и выронил веник, совсем изумившись.
В маленьком помещении стоял густой и плотный, пахнущий медом пар, который напоминал облака, когда они, соприкасаясь своими округлыми небесными боками, плывут и дурманят рассудок любому, глядящему в небо на них, вечных странников. У печки, распустив льняные волосы по круглым и спелым плечам, белела Катерина, в чью честь была названа баня, сияла жемчужной улыбкой.
— О, here you are![11] — неожиданно для себя перейдя на английский, воскликнул Трубецкой.
— Идите, ложитесь, — певуче велела она. — Взбирайтесь на полок.
Боясь уронить выскальзывающее полотенце, профессор Трубецкой забрался на полок и почувствовал, как мед, проникая через слегка обожженные ноздри, растекается по всему телу. Катерина в широком холщевом одеянии, под которым, как с ужасом и восторгом понял Трубецкой, совсем ничего не осталось, нависла, как коршун, над телом клиента.
— Ну, как вас стегать? — грудным шепотом спросила она. — Покрепче хотите? А может, послаще? К чему вы привыкли?
— Покрепче, — задохнувшись, попросил Трубецкой и тут же поправился: — Нет, лучше слаще. Ну, как вам удобно, короче.
— А мне все равно, — еще тише сказала она. — Ведь мы о здоровье печемся. Хотите послаще, так будет послаще.
Она ловко плеснула на него кипятка из большого ковша и тут же стеганула веником по красной огромной спине Трубецкого. Плеснула еще и опять стеганула.
— А может, покрепче? — пропела она. — А то что за баня? Одно баловство.
Трубецкой ощутил, что теряет последние остатки воли. Блаженно размягший, лежал он под энергично лупцующей его Катериной и весь содрогался от ласковой боли в обеих лопатках.
— Давай, я спущу полотеньчико? — осторожно и весело спросила она, слегка потянув вниз сбившееся полотенце. — Уж если лечить, так ведь весь организм.
— А вы хорошо это делаете, — хриплым, тающим басом сказал Трубецкой. — Вы, видно, большая… — Он вдруг забыл простейшее слово «мастерица» и вместо него сказал что-то несусветное: — Большая вы, видно, колдуница…