— А-а-а!
Мы так и прыснули.
Пение прервалось. Смущенные воспитатели долго нас ругали, стыдили, втолковывали, какая изумительная вещь музыка.
Затем концерт возобновился. Пианист проиграл вступление, певица протянула руки:
— А-а-а!
И мы прыснули снова.
Нас, конечно, наказали (кажется, оставили без ужина), но что из того? Артистка ушла в слезах.
Все это происходило так давно, что я не помню ни лиц, ни подробностей быта, не могу сказать, сколько окон было в той или иной палате, но факты и ощущения остры, как будто вытравлены на меди.
Немного о воспитателях.
Варвара Павловна — дальняя родственница композитора Вебера, написавшего знаменитое "Приглашение к танцу". Она очень привязалась ко мне и — сама еще глупенькая и молодая — рассказывала мне, совсем несмышленышу, что она несчастна, потому что не любит мужа (о котором потом безутешно горевала, когда он погиб в самом начале войны).
И я не спал полночи, решая, уходить ей от мужа или немного потерпеть.
Другая воспитательница, Анна Сергеевна, была типичная старая дева. Тогда я не знал, что это такое, и удивлялся, чего она постоянно злится и почему из вредности гасит свет за несколько минут до отбоя.
Одной девочке принесли редкое лакомство — душистую лесную землянику, и Анна Сергеевна вымыла ягоды кипятком, превратив их в мокрую, скользкую кашу.
Девочка плакала и говорила:
— Ешьте сами!
Осталась в памяти и Елизавета Абрамовна, — невысокая, черноволосая, — заведующая учебной частью. Она относилась
29
к нам просто, по-домашнему, но иногда мы ее доводили и она кричала:
— Беспринципные! Антисоветские!
А Прасковья Александровна обучала нас шитью. Шесть лет мучилась она со мной, но я так и не научился пришивать пуговицы.
К Турнеру у Прасковьи Александровны было благоговейное, молитвенное отношение. Это она подбила персонал сочинить к восьмидесятилетию Генриха Ивановича удивительную по нелепости оду, над которой врачи и педагоги трудились в поте лица:
"Довольно мудрый англичанин,
Ты сам себя перехитрил:
Ты к нам из чуждых стран причалил,
Но нашим стал и нашим был".
Мы жили весело и беспечно, притихая только в дни операций, замкнувшись в своих детских радостях и обидах.
А в городе было страшно — высылали дворян. (Я узнаю об этом много позже, прочитав "Раковый корпус" Солженицына.)
Лишь один раз увидели мы краешек чужой беды, которая через пару лет стала почти всенародной.
Учительница русского языка пришла на урок с распухшими глазами, переходила от кровати к кровати, обнимала ребят, причитала:
— Хорошие вы мои! Маленькие вы мои! Неужели я вас больше не увижу?