Фронт без тыла (Записки партизанского командира) (Афанасьев) - страница 14

- В немецкий тыл, товарищ полковник.

Видимо, он все понял. Посмотрел на меня так, будто хотел запомнить, а потом сказал совершенно другим голосом:

- Извини, командир. Счастливо тебе!..

...Много лет спустя в Ленинградском Доме офицеров Советской Армии я выступал с докладом о партизанском движении. В перерыве ко мне подошел незнакомый генерал, завязалась беседа.

- Это удивительно,- говорил он,- целые армии отступали: обученные, оснащенные техникой. А тут нам навстречу какие-то группки людей с паршивыми винтовочками... Я помню все это. И знаете, как это действовало на нас!..

Я слушал генерала, а в памяти всплывала та дорога под Морино. Пожалуй, зря мы тогда обижались на шутки. Для отступавших солдат это ведь была просто ширма, за которой прятали они собственную свою горечь. Они посмеивались над нами, а в душе, конечно, ощущали не наше бессилие, а свое собственное.

В 1943 году поэт Симонов написал такие стихи:

Когда ты входишь в город свой

И женщины тебя встречают,

Над побелевшей головой

Детей высоко поднимают;

Пусть даже ты героем был,

Но не гордись - ты в день вступленья

Не благодарность заслужил

От них, а только лишь прощенье.

Ты только отдал страшный долг,

Который сделал в ту годину,

Когда твой отступивший полк

Их на год отдал на чужбину.

Когда я прочел эти строчки, то подумал: а ведь хоть в чем-то, но были мы счастливее солдат регулярной армии - мы не сдавали городов. Никто из нас не считал, конечно, что вот армия отступает - значит, не выполняет своего долга, а мы - мы свой долг исполняем свято. Мы чувствовали себя частичкой общего народного организма, частичкой той общей силы, которая, безусловно, одолеет в конце концов врага. А пока мы в той же мере ответственны перед народом за отступление, что и солдаты регулярных частей.

Помню, на том же участке пути мы обгоняли медленно бредущую группу беженцев. Это были женщины, старики, дети. Мы поравнялись с разбитой, скрипящей телегой, которую еле-еле тащила худая, понурая лошаденка. К задку телеги была привязана коза. На телеге какой-то скарб, а на самом верху девочка лет десяти: легкий платок на голове, а из-под него пугливо блестят глаза. Она, конечно, плохо понимает смысл всего происходящего, ей страшно и неуютно. Рядом с ней сгорбленная женщина, безразлично смотрящая вперед и изредка понукающая клячу. Коза время от времени упирается, упрямо мотая головой. А в стороне, по обочине, шагает старик, покрикивающий на лошадь и хворостиной подстегивающий то ее, то козу.

Женщина смотрит на нас печальными глазами. Тоскует она. А может быть, сочувствует нам? Или осуждает?