Кто бы мог перед ним устоять. Наверное, и Лиза, в конце концов, пожертвовала бы своим девичеством, принеся его на алтарь саморазрушительной страсти; но Гога в спешке придумал забавную штуку, которая отвратила от него девушку. Улучив момент, когда родителей не было дома, он позвонил в дверь и назвался почтальоном. Лиза ему отворила и даже сперва обрадовалась его приходу. Однако Гоги молчком ринулся в спальню, там покидал на пол одежду и голый взгромоздился на кровать. Когда она поспела за ним, он уже самодовольно скалил зубы на маминой подушке. Зрелище бесстыдно возбужденного мужского естества привело ее в шок. Остолбенев, потеряв дар речи, не имея сил сдвинуться с места, она застыла в дверях. Гоги радостно, призывно ей улыбался. Немая сцена длилась слишком долго. Его победная улыбка постепенно полиняла. Он осознал, что смешон.
— Иди сюда! — позвал он. Лиза с отчаянным кряком вырвалась из комнаты и из квартиры. Трясясь в предательском ознобе, ждала возле подъезда. Вскоре Гоги прошествовал мимо с независимым и гордым видом, слава Богу, одетый. На нее даже не взглянул. Ее эстетическое чувство было возмущено до предела, но видение голого, мускулистого мужчины с восставшей плотью, живописно развалившегося на маминой кровати, с тех пор преследовало воображение Лизы. Можно сказать и так, что дамский угодник Гоги Самойленко своим лихим наскоком вполне подготовил ее для романа с замкнутым, серьезным, положительным Петром Харитоновичем.
Петр Харитоновым, как и Самойленко, настойчиво добивался ее взаимности, но в самых грубых его притязаниях не было пошлости и хамства. Лиза чувствовала, как он страдает от необходимости ее принуждать. И еще очень важное: в отличие от Самойленко, он именно к ней, к бедной Лизе стремился, а не к абстрактной, символической вселенской жрице любви. Ему хотелось уложить в постель именно ее, Лизу, с ее прыщиками, с ее грудкой, с ее голосом и с ее нелепыми причудами и страхами, а вот для Самойленки несущественно было — кого. Во многом у Лизы и Петра Харитоновича сходились взгляды. Они оба любили свою Родину и желали ей добра. Для Самойленки, как для интеллектуала, все высокие понятия были пустым звуком, вызывали у него изжогу, он признавал только натуральные продукты, а не грезы сознания.
В решающее мгновение, когда отступать было больше некуда, Петр Харитонович вдруг стушевался. Они оба слишком долго, слишком страстно предвкушали этот день, поэтому он застал их врасплох. Гуляя по Подмосковью, они забрели на дачу к Лизиной подруге попить чайку, а та убежала на почту и пропала, оставила их одних, словно дьявол подсказал ей эту старинную уловку. Февральский денек выдался как желтый именинный пирог. Они давно мечтали о загородной прогулке в сухую, солнечную, зимнюю погоду, у них и мечтания часто совпадали. И вот сбылось даже лучше, чем надо. Подруга позвонила с почты и лукаво объявила, что у нее возникла срочная надобность очутиться в Москве и она оставляет дачу в их распоряжение хотя бы и на всю ночь. Подруга была из опытных, из вездесущих и, наверное, полагала, что оказывает влюбленной парочке неоценимую услугу.