Спиридонов положил трубку на рычаг, разлил по чашкам еще аперитива из кастрюльки и философски заметил:
— Безумцы! Им все неймется переиначить порядок, который задолго до них установлен.
— Ты про кого?
— Видишь ли, — продолжал Спиридонов, — каждый преступник устроен так, что в его натуре главное — напакостить. Ты оптимист и полагаешь, что добрым отношением можно вызвать в преступнике человеческие чувства. А я по-прежнему считаю, горбатого могила исправит. Их надо не в тюрьмы сажать, а вешать публично на площадях. Тогда, возможно, от ужаса какой-нибудь мелкий мошенник вдруг исправится.
— От кого, от кого, — задумался Скипчак, — но не ожидал от дядюшки Грома. Да как он допустил? Не пришлось бы, Спиридоша, связываться с Москвой.
— Там за подобные упущения по головке не гладят. Надобно самим чего-нибудь придумать.
— Хорошо бы, — согласился Скипчак, — но чего ты придумаешь, если они обнаглели?
В грустном раздумье офицеры опрокинули еще по чашке. Они были уже в том градусе, когда обычно расходились восвояси, чтобы перед сном опять сойтись и выкурить по последней сигарете. Жили они по соседству в поселке, в одноэтажном доме, построенном на манер петровского каземата. У обоих семьи были отпочкованы в Мурманск, где росли и учились их дети да мыкали век стареющие жены. Их трогательная дружба была известна по всем инстанциям, может быть, поэтому их пятнадцатый год не повышали в звании, но и не беспокоили ненужными инспекциями. Оба были философами, не требовали от жизни льгот и вполне довольствовались тем, что она им преподнесла. Попивая винцо, коротали свои дни, услаждая себя то рыбалкой, то охотой, то необременительным знакомством с красивыми вольнонаемными женщинами. Суровое однообразие будней притупило их мысли и чувства, но не ослабила тайной тяги к романтическому, красивому поступку.
После долгого молчания, разогнав ладонью завесу табачного дыма, майор Скипчак предложил:
— А не разыскать ли нам, Спиридоша, Веньку Шулермана? Помнишь, как он в прошлом году на медведя с топором попер?
— Шулермана разыскать можно, — согласился Спиридонов. — Но думаю, и ему в этом инциденте будет не сладко. Я теперь припоминаю, что-то такое я слышал от Грома про эту парочку. Каленые орешки.
— Шулерман справится, — сказал Скипчак. — Он же немец. Помнишь, как он два года назад Кланьку Завьялову на снегу прямо завалил. Весь поселок бегал смотреть.
— Я не говорю, что не справится. Но все-таки надо его предостеречь.
Вениамин Шулерман был сорокалетний парень из отставников. В зоне он появился лет десять назад по очередной разнарядке и был оформлен командиром взвода охраны. Но в официальном чине прокантовался не более двух лет, после пришлось всеми правдами и неправдами от него избавляться. Больно уж оказался неукротим и лих, даже по здешним меркам. Когда он заступал в караул, следовало ожидать либо появления неопознанного трупа, либо чего-нибудь похуже. Некоторое время он водил дружбу с дядюшкой Громом, но и того обескуражил своей лютостью. Таких людей в зоне мало, в больших городах их нет вовсе, да и на окраинах они одиноко скитаются, нигде не находя себе долгого приюта. Вениамин Шулерман был урожден с сумрачной душой и с великим запасом ненависти к человеческому сброду. Всего лишь однажды его угораздило съездить в отпуск в Сочи, по пути он на денек заглянул в Москву и после уж зарекся соваться в людские скопища. Пожаловался дядюшке Грому (они тогда как раз дружили):