Дверь между тем, скрипнув, отрылась.
– Вот он, тать, девица! – кивнув на узника, глухо произнес стражник. Иван хотел от скуки затеять легкую свару, заголосить возмущенно, мол, милиция разберется, кто из нас тать… да вдруг раздумал. Разглядел нежданного гостя… Вернее – гостью… Вот уж и в самом деле нежданную.
– Я тут поесть принесла, все вам, – звонким голоском произнесла… Евдокия, Евдокся, дальняя родственница наместника Евсея Ольбековича. Она была в синем сарафане с вышивкой, в накинутом на плечи летнике. На голове – скромно повязан платок, закрывавший волосы. Но глаза, глаза – словно зеленое пламя вдруг залило узилище! И… какое милое лицо, и тонкий стан, и грудь…
Иван, встав, поклонился:
– Спаси тя Бог, красавица! Кто ж ты, дева, добрая, как святая.
Девушка зарделась, опустила очи…
– Евдокия я. Кушай, мил человече. Остальным я тоже принесла.
Она вышла, и стражник прикрыл дверь. Снова стало неуютно и тихо, но уже не так противно, как раньше… «Евдокия я…». Ух и глаза у девки! А лицо, а коса, а губы?
Раничев развязал узелок: молоко в плетеном туесе, пироги, полкраюхи хлеба. Жить можно! Интересно только – как долго? Дожевывая пирог, Раничев задумчиво уставился в потолок. Что от него надобно епископу? Чтоб признался в какой-нибудь гадости? Почему б не признаться, запросто. Сколько дней осталось существовать Угрюмову? Раз-два… Ага, похоже, уже завтра вечером всем будет не до скоморохов. Стало быть – нам только ночь простоять да день продержаться, а дальше налетит из-за холма красная конница в лице войска эмира Османа, любимого полководца Тимура. Это хорошо… Жаль, город сожгут, гады. Ну ничего, отстроится потом быстро. И даже начатую башню выстроят. А пока, пока нужно потянуть время… А то как бы сразу не ухайдакали. Раничев улыбнулся.
Его вытащили из камеры после обеда. Вернее, конечно, никакого обеда не было – просто когда вели через двор, солнце уже клонилось к вечеру. Протащив по лестнице, два дюжих стража втолкнули Ивана в темную монашескую келью.
– Ну здрав будь, человече, – елейным голоском поприветствовал его епископ. Желтолицый, иссохший, он смотрел на Раничева, словно на отвратительную ядовитую гадину, глазки его – маленькие, глубоко запавшие – пылали безумием. Иван усмехнулся. Нет, конечно же, никаким безумцем Феофан не был – просто напускал на себя ореол святости. Дескать, вот только о божеском и думаю, отрешенно от всех мирских дел.
– Не ты ль, человече, о прошлую седмицу, хохотаху, поносил на торгу святую православную церковь? – В глазах епископа запрыгали жуткие зайчики.