– И что тебе в нас толку, воевода? – прямо спросил Раничев. – Неужто ведаем много?
– В веданье вашем только для вас страх, – уклончиво ответил воевода, странно было, что он вообще снизошел до общения с пленными скоморохами. – А паситесь больше Феофана-епископа.
Он пришпорил коня, ускакав далеко вперед, видно, понял, что, не удержавшись, ляпнул лишнего. Слишком уж не любил Феофана, да и за что любить этого гнусного елейного прощелыгу, любящего обделывать свои делишки чужими руками? Вот и сейчас… Панфил Чога мог бы ведь и отпустить скоморохов, да, стыдно сказать, побоялся епископовых послухов. Донесут ведь, твари, потом грязью умоешься. Да и черт с ними, со скоморохами – попались и попались, их беды.
Епископ. Иван задумался, благо теперь их никто за лошадьми не тащил. И какое епископу Феофану до них дело? Ну, допустим, Салим с Онфимом Оглоблей его разозлили – так он-то с Ефимом при чем? Может, епископ их заодно с Салимом считает? А Онфим Оглобля вообще, похоже, погиб, сгинул в степи, сердечный…
Был уже вечер, когда вдали, за холмом, показались высокие стены Угрюмова. Город встретил путников колокольным звоном, лаем собак и тучными нивами налившихся спелым колосом озимых, что располагались невдалеке от стены. Хмуро переругиваясь, поспешали к вечерне мужики-смерды в серых пропотевших рубахах, с мозолистыми руками, босые. За ними бежали с речки ребята – веселой озорной стайкой – накупавшиеся, довольные, они обогнали смердов, подразнили по пути стражников и, смеясь, скрылись за воротами.
– Ужо, я вас, огольцы! – усмехаясь в усы, погрозил им кулаком пожилой белоусый страж, не Юрысь, другой, незнакомый.
– С возвращеньицем, батюшка-воевода! – вытянулся он, завидев дружину. – Видать, с удачей съездили.
– С удачей, с удачей, – задумчиво покивал воевода, придержал коня: – Вот что, Прохор. Феофан-епископ из града не уезжал ли?
– В дальний скит ездимши с боярином Колбятой Собакиным, – бодро отрапортовал стражник. – Посейчас токмо и вернулись.
– В скит, говоришь? Ну-ну… – Обернувшись, воевода махнул рукой своим, чтоб поскорей проходили.
Скоморохов посадили не в башню на воеводском дворе, как раньше, а в каменную клеть – поруб, и не вместе, а по отдельности. Раничев вдруг сильно затосковал, после необъятных степных просторов очутившись вдруг в узком каменном мешке, где и лечь-то толком нельзя было, да и не на что – ни соломины кругом, один холодный замшелый камень. Так всю-то ноченьку и промаялся, к утру лишь не выдержал, пристроился, скрючившись, в уголке, задремал чуток… Проснулся от скрипа засовов. Иван поднял голову – сквозь узкое решетчатое оконце под самым потолком проникал в камеру яркий солнечный свет. Утро уже. Или, скорее, день. Однако кого это несет? Люди епископа? Ну вот оно, начинается… Как там? «Ты что, глухонемой, что ли? Да. Понятно». Так вот и придется, наверное, чего он там для Феофана важное знает-то? Ничего. А ведь епископ, чай, наоборот мыслит.