– Сколько раз говорила тебе, Провка, – двери-то узки! – ворчала Мамочка, протискиваясь внутрь.
Из темноты коридора слышался ее голос:
– Прикажи извозчику, чтоб ожидал.
Хозяин заверил Мамочку в непременном исполнении наказа и проводил гостью в отдельный кабинет номер один.
Мамочка плюхнулась в кресло, велела кликнуть полового. Пров Иваныч поклонился и исчез.
Была Мамочка нарядна – в светло-лиловом бархатном платье и шелковой накидке, в шляпке с вуалью, на пальцах – многочисленные драгоценные перстни.
Явился половой с карточкой.
– Что ты мне ее суешь? – оттолкнула меню Марья Ивановна. – Я очки забыла. Винца принеси легонького, красненького, да фрухтов, но не ведро – так, вазочку. Рагу из барашка пущай пожарят, да обложат яблочками, морковкой и всякой овощной всячиной – ну, да сам знаешь. Поди прочь.
Покончив с заказом, Мамочка чуть отодвинула занавес и внимательно оглядела обеденную залу. На сцене распевала красавица Настя, прельщая посетителей осиной талией и обширным бюстом:
А шарабан мой – американка,
Какая ночь! Какая пьянка!
Хотите – пейте, посуду бейте,
Мне все равно, мне все равно…
Заглянул Пров:
– Извиняюсь, все чисто, Марь-Иванна. Были тут час назад трое подозрительных, смекаю, из уголовки, так мы запустили пару «собачек», что в розыске значатся, они легавых на хвосте и увели. Сей момент Семен Кузьмич прибудут.
Мамочка удовлетворенно кивнула:
– Поторопи с винцом-то! Страсть как пить хочется, – она обмахивалась картонным цветастым веером.
– Поторопим, – заверил Пров и удалился.
Вскоре принесли вино и фрукты, – Мамочка выпила и с удовольствием крякнула. В эту самую минуту в кабинет вошел ожидаемый ею посетитель – крепкий мужчина чуть за пятьдесят, в темной поддевке и купеческом картузе. Бритое лицо его выражало строгость и степенность. Он поприветствовал Мамочку, уселся, снял картуз и пригладил редкие седые волосы.
– Винишком пробавляешься, Маша? – кивнув на початую бутылку, спросил вошедший.
– Мы – женщины слабые, крепкого не употребляем, Семен, – с улыбкой отвечала Мамочка.
– Хрен с ним, попьем гонори [55], чай, разговор-то сурьезный, – решил Семен Кузьмич и, наполнив до краев фужер, выпил без приговоров, залпом.
– Лихо! – отметила Мамочка.
Семен Кузьмич Лангрин, по прозванию Кувалда, или, последние годы, просто Пахан, во многом слыл лихим человеком. Лет тридцать пять назад был он конокрадом, затем переквалифицировался в грабителя усадеб и зажиточных домов. Его лихие рейды насторожили губернскую полицию и упрятали Кувалду надолго. Вернулся он преображенным – в тюрьме много читал, общался с политическими и заимел немалый авторитет. Стал Кувалда осторожен и расчетлив в своих делах. Он проворачивал аферы, мошенничал, однако в смутный 1905 год не удержался от грабежа. Куш взял Лангрин приличный, но был пойман и схлопотал каторгу. В родных краях он появился только после Октября и быстро стал вожаком преступного мира города – Паханом.