– Вот так-то лучше, – сказал он Сергею.
– Ничего, научимся, – подмигивая, ответил Сергей.
И, быстро уловив сущность указаний, переставил комсомольцев по-своему, шире раздвинув фронт работы, – это не противоречило указаниям Тараса Ильича, но исходило от Сергея, от начальника, и потому казалось ему лучше.
Первый азарт увлечения давно прошел, но теперь уже появились навыки, организованность, соревнование. Многие считали сброшенные бревна, хвастаясь перед другими. Работали напористо и дружно.
Тарас Ильич бродил одинокий, – то станет помогать, с какою-то жадностью ловя улыбки и шутки молодежи, то вдруг отстранится ото всех и мрачно, исподлобья поглядывает сухими горящими глазами.
Никто не замечал его.
Но когда к вечеру выяснилось, что все проголодались и падают от усталости, – костер был разложен, консервные банки открыты, чайник кипел, и на сухом пригорке стояли палатки, устланные внутри сухими листьями и мхом.
– Ну и папаша! – восторгались ребята. – Вот это постарался! Вот это молодец!
– Ну ладно, чего там, – пробурчал Тарас Ильич, – я ж привычный…
За чаем Сергей завел с ним деловую беседу.
– Как думаешь, отец, сколько дней мы здесь провозимся?
Тарас Ильич полагал, что дней пять.
– Да больше пяти и нельзя. Ниже по реке еще участок заготовлен. Так там и торопиться не надо – до июля бери. А здесь через неделю-две вода спадет. Тогда жди осеннего паводка.
Он подумал и сказал:
– Чайник я вам оставлю. Вернетесь – отдадите.
– А вы бы остались с нами, Тарас Ильич, – сказал Гриша Исаков. – Вместе бы и ушли.
– Мне расчета нет, – помрачнев, сказал Тарас Ильич. – Я на стройку не нанятый. Чего же мне лезть.
Сергею было боязно оставаться здесь без опытного человека.
– Оставайся, отец, – мягко попросил он. – Мы тебя в бригаду запишем, заработаешь. Будешь у нас вроде инструктора.
Тарас Ильич не сказал ни да, ни нет, только заметил:
– У меня ведь тоже хозяйство страдает…
Гриша Исаков украдкой наблюдал его потускневшее лицо. Нет, не в хозяйстве дело. Какие-то другие, противоречивые чувства томили этого странного человека. И после вчерашней откровенной беседы сегодня он чуждается, молчит, настороженно приглядывается ко всему, и кажется, словно обидели его.
При свете дня лицо Тараса Ильича было серо, морщинисто. Рваный шов на виске выделялся бугристыми желваками синей кожи.
– Отметка – от топора? – осторожно спросил Гриша. Тарас Ильич отмахнулся:
– Нет. От медведя.
Все заинтересовались.
– От медведя? Расскажите! Как от медведя?
– Да что же тут рассказывать! Обыкновенно как. Лапой. – Он оглядел обращенные к нему молодые лица, подобрел, сказал с удовольствием: – Это что. Вот старик один был, сейчас помер. Батурин. Так у него все лицо покарябано было. На тигра ходили – он, четыре охотника с ним и племянник. Племяннику о ту пору четырнадцать годов было, впервые пошел. А вышло так, что тигра они подстрелили, а добить не успели. Он как прыгнет – и прямо на Батурина, повалил, когтями в голову вцепился – смерть пришла старику. Охотники разбежались – и верно, страшно. Ну, а племяш – родная кровь, куда бежать? Жалко ведь. Схватил топор и ахнул тигра в голову – топор по рукоятку вошел, Батурина всего кровью залило, и не разберешь – где своя, где тигриная. Тигр так на нем и подох. А следы тигриные на всю жизнь остались.