У Дубровской запылали уши. Неподражаемая манера Лещинского унижать, не используя даже оскорбления, всегда приводила ее в замешательство. Легко защищаться, реагируя на прямые выпады, но что говорить и как действовать, если твой противник не видит тебя в упор, а выражается ясно и литературно, от чего тебя трясет еще больше?
– Владимир Иванович, – сказала она, тщательно маскируя свой гнев. – Я не только могу читать без бумажки, но способна мыслить самостоятельно и определять линию защиты по делу даже без вашей подсказки.
– А вот это не нужно, – сказал он строго. – Ваша инициатива может стоить мне слишком дорого. Я не пытаюсь принизить ваши способности, но поймите: то, что вы использовали для защиты слесаря дяди Пети, не годится для моей защиты. Я не могу предоставить вам роскошное право распоряжаться моей жизнью так, как вам заблагорассудится. Моя судьба принадлежит мне, и я думаю, это не повод обижаться на меня.
Дубровская корила себя за болезненную реакцию на критику, но ничего поделать с собой не могла. Понимая в душе, что Лещинский прав, она все равно не переставала дуться, ощущая себя маленьким ребенком, который таким способом выпрашивает у взрослых хоть какую-нибудь похвалу. Кроме того, она не могла смириться с участью бедного дяди Пети, которому, по утверждению блистательного адвоката, достаточна и посредственная помощь посредственного защитника. Понятно, что себя она не причисляла к этой категории адвокатов, полагая, что неудачи, которые у нее иногда случались, носили временный характер и объяснялись лишь ее молодостью да нелепым стечением обстоятельств.
– Кстати, – перевел Лещинский разговор на другую тему, – я не спрашивал, но, так полагаю, что газета находится уже у вас?
– Газета? – переспросила Лиза, утомленная крутыми поворотами их беседы и не сразу сообразившая, о чем идет речь.
– Да. Газета из домика Лежнева, – уточнил Лещинский, глядя на нее с подозрением.
Это смутило ее еще больше.
– А? Да… – соврала Елизавета, сама не понимая, зачем ей это нужно. В суете последних событий она как-то выпустила из виду просьбу Лещинского. Газета, вышедшая в день убийства, по-прежнему лежала на столе летней дачи Лежнева, упрямо указывая на его непричастность к событиям в доме адвоката. Ее нужно было забрать и уничтожить.
Но Лещинский, видимо, и предположить не мог, что его могут ослушаться, поэтому удовлетворился вялым кивком Лизы и придвинул к себе том уголовного дела, показывая, что разговор окончен.
«Все-таки обиделась!» – подумал он про себя, наблюдая за тем, как Дубровская выходит из кабинета следственной части. Поникшие плечи, опущенная голова говорили сами за себя, но Лещинскому не было ее жаль. В самом деле, неужели она была настолько глупа, чтобы посметь себя противопоставить ему, лучшему специалисту присяжной адвокатуры? Всему есть свои пределы, но Елизавета Германовна сегодня хватила через край, самонадеянно заявив, что может действовать без его указки. Возможно, так она и делала, защищая сирых и убогих, не способных оплатить квалифицированную юридическую помощь. Но по делам, фигурантами которых проходили известные люди, за такую самостоятельность можно было и поплатиться. Он вспомнил дело об убийстве богатой старухи, из сейфа которой были похищены бриллианты на многие сотни тысяч долларов. «Авоська с алмазами» – так любил он называть процесс, принесший ему не только громкую славу. «Интересно, – усмехнулся Лещинский. – Как бы действовала Дубровская, защищая своего клиента по такому делу?» Вопрос был риторическим. Владимиру Ивановичу хорошо было известно, что Елизавета провалила бы защиту. Справедливости ради следовало заметить, что известные Оффенбах и Ройтман, навязываемые ему следователем, наверняка бы не осилили того, что сделал он, Владимир Лещинский. Внезапно нахлынувшие воспоминания согрели душу, и, несмотря на всю трагичность своего нынешнего положения, адвокат довольно улыбнулся…