За обедом они говорили мало и, в основном, ни о чем. Стас упоенно жевал, нахваливая сестру, почти ежеминутно просил добавки и под конец, до блеска вычистив тарелку хлебным мякишем, с удовлетворенным вздохом тяжело откинулся на высокую спинку стула и заявил, что в жизни не едал ничего вкуснее. После этого они долгое время лениво созерцали друг друга с противоположных концов стола, с улыбками, исполненными усталой сытости, попивая прохладную «Тамянку» под мерное щелканье заведенных Стасом настенных часов. Среди пустых тарелок и хрустальных салатниц желтело пятно нарциссов, источавших слабый воздушный аромат, и свежий мартовский ветерок, летавший по комнате, ерошил волосы и холодил лицо.
Подождав, пока еда более-менее уляжется в желудках, Стас и Кира частично убрали со стола, после чего брат с героическим видом вызвался мыть посуду. Кира не стала его отговаривать и, застелив одно из вращающихся кресел стареньким зеленым покрывалом, забралась в кресло с ногами. На этот раз кресло показалось невероятно уютным и даже каким-то родным, и сразу же всплыло призрачное, почти стершееся воспоминание, в котором она, трехлетняя, стоит в кресле, крепко держась за спинку, а большая рука деда кружит это кресло, и из трубки деда, зажатой в его зубах, валит дым, как из трубы паровоза, и Кире весело.
Вздохнув, Кира потянулась за пультом дистанционного управления и начала переключать каналы, но ничего интересного не попадалось — либо бессмысленные песенки, от которых хотелось удариться в слезы (не по причине их лиричности, а от обиды за многовековое поэтическое наследие), либо ток-реалити-и-еще-черт-знает-что-шоу, либо героические штатовские гражданские и военные лица, в очередной раз спасающие мир и свои задницы, уныло и однообразно ругаясь. На одном из каналов она наткнулась на американский боевик, живописавший злодейства русской мафии на украинском языке. Несколько минут Кира наблюдала за действием, забавляясь, но когда здоровенный негр в американской форме, придав лицу зверское выражение, вопросил с экрана: «Якого биса?!» — не выдержав, фыркнула и выключила телевизор, после чего снова начала кружиться в кресле, задумчиво созерцая грязную паутину на стенах и потолке, развешанных везде в художественном беспорядке пауков и мушиные трупики, пыль, голые стены и всеобщий развал и с содроганием представляя себе первую уборку. Возле люстры, окутанной паутинной чадрой, назойливо жужжала муха.
В комнату неслышными кошачьими шагами вошел Стас, потирая друг о друга мокрые ладони, остановился возле фортепиано и, когда кресло повернулось к нему, вкрадчиво осведомился: