— Что лыбишься, желторожая? Радуешься тому, что Бельведу теперь кто угодно лапать может? Думаешь, попала на ее место, так и завладела Канахаром? Как бы не так! Через три года тоже по рукам пойдешь, даром что после обрядов всяческих под кунса легла! Не родить тебе от него сына! Не родить!
— Почему?.. — спросила Хаккари, пораженная не столько словами пышущей здоровьем женщины, сколько ненавистью и болью, прозвучавшими в ее голосе. Как и большинство кокуров, она кое-как изъяснялась по-сегвански, но в первый момент до нее не дошло, в чем же обвиняет ее эта явно не обделенная мужским вниманием северянка.
— Потому что не может от него ни одна девка зачать! Не может! Родилась когда-то дочь, так и та, лета не прожив, померла! Ясно тебе, дурища желтомордая? Вот как за три-то года не родишь ему дите, он тебя на улицу и выгонит! Тогда посмотрим, как лыбиться, на чужую беду глядючи, вздумаешь! У-у, малолетка раскосая, головешка чернявая!..
— А ну, не балуй! Ишь, язык распустила! — рявкнул комес и звонко приложился мозолистой дланью к белоснежному заду Бельведы. — Ты, дочка, ее не слушай. Роди кунсу парня — он тебя на руках носить будет. Мал жаворонок, да петь умеет, велика ворона, да лишь каркает.
Разыскивая ведущий в спальню мужа всход, Хаккари от души посмеялась над забавной парочкой сегванов, бесстыжих как птицы, овцы или кони, но чем дольше она вдумывалась в сказанное Бельведой, тем тревожнее становилось у нее на душе. У степняков в самом деле существовал обычай, согласно которому бесплодная жена могла быть после трех лет совместной жизни возвращена мужем ее родичам. И Канахар, конечно же, знал этот обычай, если уж ведом он был даже этой бесстыжей белотелой женщине, всходившей прежде на его ложе. Быть может, из-за неспособности своей иметь детей, куне и не брал себе жен-сегванок, а посватался к степнячке, преследуя сегодняшние свои нужды и памятуя, что через три года никто не помешает ему освободиться от «чернявой головешки», коли минет в ней надобность? А если не минет? А что, если родит она ему сына или дочь? Ведь родила же Тайтэки через год после свадьбы девчонку, названную Фукуканом Нитэки. Может, врала Бельведа и, не сумев подарить кунсу наследника, понапрасну оговорила его? То, что она большая и белая, — это еще ничего не значит, не зря сказывают: от большого человека только вони наверняка больше, а толку может быть меньше, чем от маленького…
Канахар скрипнул зубами, фыркнул и неожиданно внятно позвал:
— Кари! Кари, куда ты делась, Хегг тебя проглоти!
— Я здесь, господин, — пролепетала девушка, и тут же поросшая густым рыжеватым волосом лапища легла ей на грудь и начала мять и месить ее с упорством и силой, подобным тем, с которыми хорошие хозяйки месят тесто, а горшечники — глину. Хаккари пискнула, ойкнула, и тело ее, словно подхваченное быстриной, устремилось к ворчащему что-то неразборчивое кунсу. Девушка ощутила исходящий из его рта гнилостный дух кислой капусты, пива и лука, заставивший ее сморщиться, зажмуриться и перестать дышать. А потом ей стало не до источаемых Канахаром ароматов, ибо тело ее было сдавлено, сплющено, вжато и утоплено в податливое ложе. В израненную, саднящую плоть ее был вбит непомерных размеров кол, который стал яростно двигаться вперед и назад с единственной целью разорвать то, что еще каким-то чудом уцелело со дня злополучной свадьбы.