…Наверное, неправильно будет умолчать еще об одной перемене в моей жизни.
На православное Рождество, в двадцать девятый раз чудным образом совпавшее с днем рождения раба Божьего Акима, у меня были гости. Кроме обычных: родителей и Стаса, приехали Рита с Кузьмой. Рита сердечно расцеловала меня в коридоре, крепко прижавшись тугим животом, и мне сразу стало ясно, почему они прибыли на машине. Кузьме сегодня можно было пить, не стесняясь: у него был водитель – вынужденный трезвенник…
Застолье было в разгаре, когда в дверь позвонили. На пороге стояла Дуня – в заметенном снегом пальтишке и вязаной шапочке.
– Вот! – протянула она мне тяжеленную (и как только дотащила!) сумку. – Дед велел передать к Рождеству. Я тут на сессии…
Появление Дуни в комнате вызвало такой же восторженный вопль, как когда-то мое в Горке, в день ее именин. Заочно ее знали все, а Рита, выскочившая из любопытства следом за мной в коридор, успела сказать, кто пожаловал. В сумке деда Трипуза помимо увесистого ведерка с медом оказалась бутылка медовухи; за моим столом она произвела тоже действие, что и в Горке. Мы пели, орали, перебивая друг друга, и даже пытались танцевать, теряя домашние тапочки на скользком паркете…
Дуня почти не принимала участия в наших безумствах. За время, что мы не виделись, она очень изменилась. Ничего уже не напоминало в ней прежнюю, порывистую девочку-подростка, она выглядела старше своих лет: степенная и вежливая молодая женщина. Забавные конопушки на ее лице почти исчезли, в ярко-синих глазах появился незнакомый мне свет. Несколько раз в течение вечера мы встречались взглядами, и всякий раз я смущенно опускал глаза
Я велел оделить медом всех, и мать на кухне разложила его по банкам. Пока мы со Стасом ходили в лоджию подымить, она имела возможность вволю поговорить с Дуней, и лицо у мамы приобрело уже знакомое мне решительное выражение. По-моему, в этот вечер она поговорила не только с Дуней… Родители и Телюки засобирались домой слишком рано. Даже Стас, с которым в этот день мы обычно нарезались до поросячьего визга и полного обездвижения довольных тел, увязался с ними. Рита сказала, что с удовольствием развезет гостей по домам, и все ухватились за ее предложение, будто это была единственная возможность попасть под родную крышу. Оставив Дуню в квартире, я пошел их провожать.
– Знаешь, сынок! – сказала мне мать во дворе, крепко прижимая к груди банку с медом. – Когда тебе было двадцать, больше всего я боялась, что однажды ты приведешь в дом какую-нибудь крашеную лахудру. А теперь стала думать: хоть бы лахудру… Пусть будет разведенная и с ребенком. Пусть вообще кто-то будет! Тебе – двадцать девять, нам с отцом уже за пятьдесят, мои подруги внуков уже в школу повели, а я своего даже на руках не держала…