Пудреница наконец раскрылась. Она всегда раскрывается после добросовестного усилия. Надо напудриться. И хорошо бы что-то сделать с глазами. У нее ведь есть синий карандаш для век.
– Мать! Сохраняй индивидуальность. На черта тебе синие веки? – это было первое, что сказал
Олег.
– Плохо? – Ася смущенно принялась вытирать глаза.– Я просто почувствовала себя деревенщиной рядом с девицами, которые сидят со мной.
– А ты не гонись за ними. Я Таське категорически запретил издеваться над физиономией.
– Она послушалась?
– Ей некуда деваться. У нее же в школе первоклашки. Их пугать не гуманно.
– Будто они своих матерей не видят.
– Не видят. У нее дети с Трехгорки. Почти все в продленке, пока мамы ткут полотнишко… Ну, как у тебя прошел первый день?
Олег сел напротив за Олин стол и приготовился слушать. Мелькнула нехорошая мысль: от души этот вопрос или чисто формально? Ася посмотрела прямо в лицо Олегу, в его добрые, сочувствующие и рассеянные глаза. Вопрос был искренним, но если она не все скажет, все-таки будет правильно: Олегу не до нее. Достала записку правдоискателя.
– Боря Ищенко – человек мелкой правды,– сказал Олег.– Сто лет пройдет, а следы его потомки будут находить.
– Поясни,– попросила Ася,– чтоб мне знать, как относиться к этому предзнаменованию. Историю с редактором уже знаю.
– Был талантливый парень из военных газетчиков. Пришел в мирскую печать и ничего не понял. Пишет, пишет, громит, кромсает всех и вся, а жизнь идет своим путем… Ну кого-то там сняли, кому-то дали выговор, но в целом мир не пошевелился из-за Бориных опусов. Что естественно и нормально. Боря затосковал, запил, а потом решил, что надо начинать с малого, с частного, стал мелочиться, стал занудой. Там ворота скрипят, здесь гвоздь торчит. Тот не с той женщиной спит, а эта слишком откровенно бюст показывает. И все верно. Он хорошо все подмечал, все видел будто и правильно. Но надоел… А потом эта вздорная идея – морально очистить собственный коллектив. Ват и пошли записки – каждому личное разоблачение. Эта, твоя, видимо, предназначалась Меликянцу…
– Вот как! – воскликнула Ася.– Мне с ним рекомендовано поговорить.
– Не моги! – закричал Олег.– Ни в коем разе Боря и он ненавидели друг друга, считали себя противоположностями, а в сущности, оба превратились в бездельников. Только Меликянц хамства по отношению к начальству никогда не допускал и не допустит потому, что весьма дорожит своим благополучием. Отчего и здравствует. Но тебе он не нужен. Начнет с того, что расскажет о своем прадеде, который один на всем Кавказе правильно варит мамалыгу. Спросит, знаешь ли ты своих предков. Если не знаешь, он оскорбится. Услышишь монолог об утрате корней и стыдливое признание, что он пишет на эту тему статью, Не пишет, говорю сразу. Он давно разучился писать. Потом будут восточные тосты, здравицы, Монтень. Он спросит твое отношение к «Опытам», а у тебя отношения нет, и тебе станет стыдно. Григол покачает головой и начнет врать, что читает Монтеня в подлиннике и с карандашом. Потом покажет тебе притчу, написанную будто бы только что после последней планерки. Притче десять лет, и он ее время от времени освежает и перепечатывает. В ней столько же мудрости, сколько в твоей пудренице, поэтому закрой ее, и пошли. Не хочу больше ни слова про Григола Меликянца. Он долгожитель, а у нас с тобой времени мало.