– Не в избалованности дело. В ощущении временности, неустойчивости. Впрочем, это ведь не обязательно у всех одинаково… Вы чем сейчас занимаетесь?
– Письма, письма, письма…
– Черт с ними! – скривившись от боли, сказал Крупеня. – Вы меня интересуете сейчас больше, чем отдел.
– Спасибо! – сказала Ася.
– На здоровье! – ответил Крупеня. – Вы ведь понимаете – ничего газетчику не засчитывается в актив, кроме его статей, корреспонденций, очерков и прочего. Это идет по высокой золотой стоимости. Остальное никто и не вспомнит. Не каких достиг должностей, а что написал.
– Вы о чем? – неожиданно для самой себя спросила Ася.
– О себе. Неважная у меня получилась картина. Если бы кто знал!
– Бросьте! – искренне сказала Ася. – Я помню ваши статьи.
– Не выдумывайте, Михайлова, – насмешливо сказал Крупеня. – Их нельзя помнить…
– Нет, подождите… Я тогда еще училась… Вы писали о той семье, где погиб мальчик… Пьяный шофер… Мы разбирали эту статью на семинаре…
– У вас на редкость хорошая память. Спасибо. Значит, договорились? Я жду вас с темой для командировки.
Крупеню совсем скрутило. Пусть скорей уходит. Ася заметила это и поднялась. Она видела, как он прижался боком к выдвинутому ящику стола. Хотелось сказать ему что-то подбадривающее. Но ничего не приходило в голову. И, неловко потоптавшись, она ушла, Сердясь на себя за то, что нет у нее никогда слова под языком. Здесь так легко все говорят, а она бессловесная тугодумка, тупоумка.
В их комнате было оживленно. Каля и Оля принимали многочисленных редакционных гостей. Шел обычный щебет. В углу пыхтела кофеварка. Ася пробралась к своему столу.
***
…– Наивно через Шекспира пытаться сказать свое мнение о сегодняшнем мире. Чепуха! И вообще сейчас эпоха китча. Царства подделок. Настоящее – претит. Оно непристойно в своем постоянном напоминании – я настоящее! Кому это надо? Бахвальство голой мышцы перед пиджаком…
– Ах, Каля! Ты прелесть. Все разобъяснила. Никогда больше не пойду в театр. Действительно, идешь, радуешься, а оказывается, это всего-навсего голая мышца бахвалится.
…Да еще перед тобой, перед пиджаком…
– Театр сдох. Душит смех, когда на сцене пылает будто бы мартеновская печь. И перед этой будто бы печью будто бы живые люди. А интеллигентный, умница актер плюет по-ямщицки на ладони, чтоб пошуровать в этой будто бы драматургии…
– Это поиск. Это ощупь… Он всегда идет через будто бы… И я не знаю, что лучше: поплевывающий будто бы сталевар или сразу пять Пушкиных в будто бы кибитке.
– Тоже смех! Хотя эпоха Пушкина уже подлежит абстрагированию… Было давно и неизвестно—правда ли. Но не трожь то, что болит сегодня. Если не знаешь – как.