– Да нет, это не связано с самим городом, – заметила Люся его напряжение.
– А с чем же тогда?.. С дядей?! – усмехнулся он.
– Ну да… – совершенно серьезно ответила Люся. – С дядей.
– Он что, такой сволочной, что не давал жизни? – не унимался Влади.
– Да не в этом дело. – Черепашка тяжело вздохнула. Она поняла, что, пока не расскажет всю историю, случившуюся с ней и с ее дядей в прекрасном городе Таганроге, Влади от нее не отстанет. Задела она, видно, его патриотические чувства. – Ну просто… В общем, когда я училась в первом классе, мы с мамой поехали к нему на осенние каникулы. Ну вот, приехали мы, и мама с дядей пошли поговорить, чаю попить, а я осталась в саду одна (а у него частный дом). Там красота такая у него – прямо грядочка к грядочке… А я до этого вообще в огородах не была никогда…
– Ну, понятно… и ты всю красоту эту потоптала, – перебил Люсю Влади.
– Да что ж это я, по-твоему, вандал какой-нибудь, что ли? – Она возмущенно вскинула брови. – Нет, я как раз наоборот… Ты слушай, а то я вообще не буду рассказывать, – с наигранным негодованием и упреком посмотрела на него Черепашка.
– Да ладно, я не буду больше… рассказывай.
– Ну ладно, – смягчилась Люся. – Ну и вот… Осталась я там одна, смотрю, трава какая-то растет, и вот не приглянулась она мне. – Люся как бы в порыве отчаяния ударила рукой по ноге. – Листья какие-то широкие, на подорожник похожие. Ну я и подумала, что это сорняк и что, наверное, дядя забыл или не успел от него избавиться, и решила помочь ему. Сначала хотела вырвать эту траву из земли и выкинуть, а потом решила, что просто подстригу ее, чтобы она хотя бы чуть-чуть покрасивей выглядела… Ты понимаешь, я-то на самом деле помочь хотела. – Она взглянула в глаза Влади, ища понимания и поддержки. И то и другое в его глазах было. И в глазах, и в улыбке – очень доброй, без всякой усмешки. – Ну, нашла я, значит, ножницы, – продолжала Черепашка, – и старательно, на совесть, начала подравнивать эти листочки. Достригла я, короче, грядку до половины, и тут выходит родственник. Подбежал он ко мне и как начал орать! Аж за калиткой люди на него оборачивались: «Ешь теперь весь! На что он мне такой? Кто его теперь купит?! Весь щавель мне попортила!» И лицом меня прямо в этот щавель тычет и приговаривает: «Ешь! Ешь! И чтобы ни листочка не осталось, если ты такая дура!» Ну я и начала его есть, рыдая, глотая слезы вместе с этим щавелем дурацким. А он кислый жутко! – Тут Черепашка передернула плечами и снова посмотрела на Влади. Он понимающе качнул головой. – А грядка огромная… Я ползаю на четвереньках и все ем его, ем, а меня тошнит уже. Мама подбегает и просит, просто умоляет меня остановиться, а я плачу, давлюсь, но продолжаю жевать. Потом и родственник говорит: «Люсенька, да Аллах с ним, с этим щавелем. Я уже не сержусь на тебя». А я все равно ем. И мне казалось тогда – я точно помню, – что это мне такой сон жуткий снится. А раз сон, думаю, то ничего плохого со мной случиться не должно. И, представляешь, доела все до последнего листика. Потом мне плохо стало. «Скорую» вызывали. А как только я поправилась, мама меня отвезла в Москву, и больше я никогда у этого родственника не была… И до сих пор от одного только запаха щавелевого супа меня тошнит. Даже когда мы идем с мамой по рынку, я отворачиваюсь, если вижу его… И ни в Ростов, ни в Таганрог я больше не приезжала, – вздохнула, заканчивая свой рассказ, Черепашка.