Когда мы подошли, медведь лежал на боку, щуплый и маленький, вытянув по-собачьи лапы. Гамбоев в тулупе выглядел куда медведистей.
– Давно сидел, – притоптывал он валенками. – Зад примерз – надо изо льда вырубать.
– Ай, кожа да кости! – плюнул дядя с топором. – Да и шкуру, баранки гну, картечью порубили. Утиной бы дроби хватило. Шатун-доходяга! Верно говорю!
– Какой шатун? – не понял Вадик. – Какой доходяга? Сидел тихо, никого не трогал.
Гамбоев нахмурился.
– Порядочный медведь в берлоге дрыхнет. А этот бродил вокруг да около, шатался там и сям, жрать хотел.
– И вас бы скушал, баранки гну, кабы сил хватило! – прибавил дядя с топором. – Верно говорю.
На медвежьей морде отблескивал, как вода в проруби, круглый глаз. Он стекленел, затягивался хрупким льдом, за которым еще можно было различить живое – что хотело дышать, двигаться, а теперь промерзало до дна.
– Ближе, ребята, не бойтесь! – Гамбоев наступил огромным белым валенком на медведя. – Михайло, синий угол, в глубоком нокауте. Считай, навсегда.
И тут раздался тяжелый медвежий рык, будто лед на реке треснул. Гамбоев отпрянул, покатился, но, моргнуть не успели, подпрыгнул, приняв боксерскую стойку.
Мужики развеселились.
– Что такое, Петушок?! В челюсть пропустил?! Или по уху? Сдуло, как пушинку!
Пнув медведя в живот, дядя с топором подмигнул:
– Последний вздох, баранки гну, кого хочешь сдует. Верно говорю? Рыком вышел!
– Рыком-брыком, – досадливо хмыкнул Гамбоев.
Они пританцовывали вокруг бездыханного медведя, толкались, согревая друг друга, – дул сильный ветер и было зверски холодно.
– Курилов – это тот, с топором, – шепнул Вадик. – Грамотный, баранки гну, всегда с добычей. Верно говорю.
Далеко, далеко прозвенел звонок – перемена.