– Да ладно, ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я правду говорю. Нам теперь хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им наплевать. И эти… – кивнул он на толпу испуганных зэков, – нам ничем не помогут… Но баба у тебя на спине ладная, конечно, – не выдержав, повторил он. – Сам знаешь…
Семен затравленно огляделся.
Б пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.
Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились зэки, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия.
Им было тесно.
А вот урки расположились свободно.
Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, но никто не обращал на него внимания. Неизвестно, о чем там урки переговаривались. «Гудок мешаный…» – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя не торопился с решением.
Да и не будет он торопиться, дошло до Семена. До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два. Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы Маша пришла в руки сама, добровольно, дядя Костя не пожалеет ни сала, ни времени. Посадить на нож – дело нехитрое. Это Джабраила дядя Костя действительно в любой момент может посадить на нож, а Машу не тронет. Нравится ему Маша. А Джабраила запросто посадит на нож. Это – да. В этом смысл есть. Дескать, пусть поскучает бедная Маша одна, дядя Костя не будет ее торопить. Он подождет. Он взаимную сладость любит.
Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.
И себя выругал: испугался одноногой сучки, браток, пожалел извращенца. «Это моя женщина!.. Хочу, чтобы всегда была при мне!..»
Вот и добился.
Всегда при мне…
Через нее ты Машей станешь, Семен.
Он еще раз внимательно оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу зэков.
Кто-то был в телогрейке, кто-то в плаще, кто-то в отрепьях былого выходного костюма, а кто-то просто в потрепанной шинели.
Почему нет? Трюмный твиндек не театр.
Жались к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского, подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, просто умные люди и просто тупицы, бывшие монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отвратительное отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они прятались где могли, как черви, старались жить незаметной, неинтересной жизнью, шустрили на кирпичных заводах, а теперь их высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.