Успокоился он в другом. Его уже не манили так настойчиво и властно горячие целующиеся губы. Он уже не вспоминал о девушке, избитой в подъезде, с желанием повторения пережитого. И та толстушка с коляской стала теперь казаться отвратительной. Ее рыбьи мутные глаза казались кошмаром, и Леший не понимал, как мог он польститься на такую. Он – некрасив, а она просто уродлива в своем испуганном крике. И только от отчаяния и безысходности мог он на такую позариться.
Время шло в страхе, он жил, как в густом болотном тумане по осени, не зная, куда идет дальше, но никто не узнавал его, никто не спешил обвинить во всех смертных грехах. И Леший начал понемногу успокаиваться в этих назойливых и неуправляемых страхах. Но одновременно с этим снова стало призывно-маняще нарастать воспоминание о горячих губах. Это происходило так, словно один кошмар сменялся другим. И вообще, они словно были двумя сторонами одной медали. Если ему не хотелось повторения пережитого, значит, он боялся, если он не боялся, то ему хотелось повторения.
Этот период совпал с весенней сессией. И потому каждый экзамен давался Лешему с превеликим трудом. Сессия прошла. Примерно одновременно, но вне зависимости от нее ушли и страхи. А зов горячих губ стал настойчивее. Стал почти нестерпимым.
По окончании сессии, перед каникулами, в общежитии устраивался большой вечер. В актовом зале были танцы, потом все разбрелись по этажам, по комнатам. Здесь уже держались не учебными группами, как в аудиториях, а компаниями – кто с кем рядом жил, кто с кем дружил, а кто и случайно пристроился. Составлялись столы, выставлялось много выпивки и по-студенчески мало закуски. Леший был там и вместе с другими оказался в одной из комнат – то ли кто-то позвал его, то ли он сам разговаривал и, не заметив того, пошел, но, как всегда, чувствовал себя среди людей одиноким. Он почти ничего не пил, потому что не любил пьяных и сам ни разу в жизни допьяна не напивался.
Рядом с ним, на продавленной и скрипучей кровати, сидела девушка с параллельного потока. Случайно рядом оказалась. Шумная, шебутная, заводная. Она пила за двоих, не выпускала изо рта сигарету, говорила со всеми сразу, в том числе и с Лешим, сама при этом никого не слушала, в том числе и себя. И все время толкала Лешего сильным локтем в ребра. Больно толкала, но он терпел. Даже это казалось общением, и он ему радовался.
Музыка мешала расслышать слова. Громкая музыка, ритмическая. Дома мать любила слушать исключительно классику, и к классике Леший больше привык. Она успокаивала и даже в самые тяжелые минуты отвлекала от болезненных мыслей. А эта музыка бесила, будоражила. Вызывала в нем прилив тех позывов, что мучили постоянно.