«Я – редактор отдела мод престижного еженедельника, – сказала сама себе Линдсей. – Такой работе, как моя, многие завидуют, по незнанию называя ее «потрясающей». Я – независимая женщина и могу стать гранд-дамой в любой момент, когда захочу. В понедельник я улетаю в Париж на показ весенних коллекций мод. Полегче на поворотах, мистер Роуленд Макгуайр, поскольку я тоже умею интриговать и без труда сумею поставить вам подножку!»
Линдсей с любопытством посмотрела на свои ноги, которые, как предполагалось, и должны были поставить эту фазную подножку. Обычно они были обуты в восхитительно уютные и растоптанные парусиновые тапочки для игры в баскетбол, однако сейчас на них красовались узенькие черные туфельки от Маноло Бланика с десятисантиметровыми «шпильками». Это чудо моды, от элегантности которого кружилась голова, а от цены – замирало сердце, немилосердно жало ее ноги. Ее сын Том называл их «Божьей карой для начальницы», и в этом был весь Том.
Продолжая репетировать, Линдсей бросила в сторону окна еще один взгляд, от которого у самого смелого человека должна была застыть в жилах кровь, скомкала оба списка, с силой швырнула бумажный комок в сторону корзины для мусора и промахнулась. Печальная истина состояла в том, что она не предназначена для роли гранд-дамы и никогда ею не была. Во-первых, будучи маленькой и похожей на мальчишку, Линдсей не подходила для этого внешне, а во-вторых, в-третьих, в-четвертых, и по всем остальным параметрам… Какая, к черту, из нее гранд-дама! Тридцативосьмилетняя мать-одиночка, живущая в вечно неприбранной квартире в Западном Лондоне со своей невыносимой мамой и семнадцатилетним сыном. Последний, судя по всему, только начинал выбираться из гормональной бури взросления. Оба – и бабушка, и внук – свято верили в то, что именно Линдсей обязана оплачивать все счета и улаживать любые жизненные невзгоды, выпадавшие на долю семьи.
Том был дьявольски умен, но ужасно замкнут. В течение последних трех лет его обычным средством общения с окружающими было ворчание. Однако начиная с осени он сделал заметный прогресс: завел подружку, переболел гриппом и открыл для себя Достоевского. По-видимому, именно сочетание любви, высокой литературы и температуры под сорок вернуло ему способность общаться по-человечески. Теперь в те редкие часы, когда Линдсей судорожно пыталась прибраться в доме или приготовить ужин, она была вынуждена выслушивать жаркие монологи сына об этике. Ее мать, Луиза, предпочитавшая плыть по жизни на корабле безоблачного оптимизма, заявляла, что это – прорыв. Линдсей, однако, не разделяла эту уверенность.