Он узнал Ла Юрьера.
Вся эта сцена происходила у подножия Трагуарского креста, то есть напротив улицы Арбр-сек, и наш старый знакомый, мрачный от природы и вдобавок до глубины души опечаленный казнью Ла Моля и Коконнаса, своих любимых посетителей, бросил свои печи и кастрюли как раз в то время, когда готовил ужин для короля Наваррского, и примчался сюда.
– Дорогой Ла Юрьер. Поручаю вам де Муи, хотя сильно опасаюсь, что ему ничто уже не поможет. Отнесите его к себе, и если он еще жив, ничего не жалейте, вот вам кошелек. А того, другого, оставьте в канаве, пусть там гниет, как собака!
– А вы? – спросил Ла Юрьер.
– Мне надо еще попрощаться. Бегу и через десять минут буду у вас. Моих лошадей держите наготове.
Генрих побежал к домику у Круа-де-Пти-Шан, но, пробежав улицу Гренель, в ужасе остановился.
Многочисленная группа людей собралась у дверей домика.
– Кто в этом доме? Что случилось? – спросил Генрих.
– Ох! Большое несчастье, сударь, – ответил тот, к кому он обратился. – Сейчас одну молодую красивую женщину зарезал ее муж – ему передали записку, и он узнал, что его жена здесь с любовником.
– А муж? – вскричал Генрих.
– Удрал.
– А жена?
– Там.
– Умерла?
– Нет еще, но, слава Богу, лучшего-то она и не заслуживает.
– О-о! Я проклят! – воскликнул Генрих.
Он бросился в дом.
Комната была полна народу, и весь этот народ окружил кровать, на которой лежала несчастная Шарлотта, пронзенная двумя ударами кинжала.
Ее муж, два года скрывавший ревность к Генриху, воспользовался случаем, чтобы отомстить ей.
– Шарлотта! Шарлотта! – крикнул Генрих, расталкивая толпу и падая на колени перед кроватью.
Шарлотта открыла красивые глаза, уже затуманенные смертью, испустила крик, от которого кровь брызнула из обеих ран, и сделала усилие, чтобы приподняться.
– О, я знала, что не могу умереть, не увидев его, – произнесла она.
Она будто ждала этой минуты, чтобы вручить Генриху свою душу, так сильно его любившую: она коснулась губами лба короля Наваррского, прошептала в последний раз:
«Люблю тебя» и упала бездыханной.
Генрих не мог дольше оставаться, иначе он погубил бы себя. Он вынул из ножен кинжал, отрезал локон от прекрасных белокурых волос, которые так часто распускал, любуясь их длиной, зарыдал и вышел, сопровождаемый рыданиями присутствующих, не подозревавших, что они оплакивают несчастье столь высокопоставленных особ.
– Друг, любимая – все меня бросают, – воскликнул обезумевший от горя Генрих, – все меня покидают, все от меня уходят!
– Да, государь, – тихо произнес какой-то человек, который отделился от толпы любопытных, теснившихся у домика, и пошел за Генрихом, – но в будущем у вас по-прежнему трон!