Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства воздуху, свету, веяньям внешней жизни.
Подобно городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось всем необходимым с приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде.
Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоящее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными сотнями.
В особом строении, целом дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным и – в особенности – самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим домом Модестом.
Этим почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим сосискам, фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в гостиницу «Рог изобилия».
Дом Модест, благодарный за трапезы, которые он вкушал в свое время у мэтра Бономэ, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.
О кухнях и погребе нечего даже и говорить.
Фруктовый сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал несравненные персики, абрикосы и виноград, кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов, поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего парадного банкета.
Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для этого все погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще утверждают, что единственное настоящее вино – это бургундское.
В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло, украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.
В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.
Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in quarto, совершенно исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.
Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.