С одной стороны за окнами, таким образом расстилалась волшебная панорама, замыкавшаяся в глубине цепью холмов; днем эти холмы казались выжженными солнцем, зато вечером окаймляли горизонт волнистой лиловатой линией изумительной чистоты. С другой стороны окна выходили во двор замка. Освещенный и с востока и с запада двойным рядом расположенных друг против друга окон, там алых, тут голубых, зал этот приобретал великолепный вид, когда щедро принимал первые лучи солнца или перламутрово-голубое сияние встающей луны.
Но, надо сказать, красоты природы занимали Шико меньше, чем вещи, находившиеся в этом кабинете, который служил Генриху постоянным местопребыванием. В каждом предмете обстановки проницательный посол, казалось, хотел увидеть какой-то знак, проявляя самое напряженное внимание, ибо совокупность этих знаков должна была образовать слова, и в них ему предстояло прочесть разгадку, которую он так давно искал – особенно же в пути.
Проявляя обычное свое благодушие, король, с неизменной улыбкой на устах, уселся в глубокое, крытое замшей кресло с золочеными гвоздиками и бахромой из мишуры. Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя складной стул или, вернее, табурет, обитый и украшенный точно так же.
Генрих смотрел на Шико во все глаза и, как мы уже сказали, улыбаясь, но вместе с тем так внимательно, что любой придворный почувствовал бы себя несколько смущенным.
– Вы найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой господин Шико, – начал король, – но я не могу совладать с собою. Я так долго считал вас покойником, что, несмотря на всю радость, которую мне доставило ваше воскресение из мертвых, не могу свыкнуться с мыслью, что вы живы. Почему вы так внезапно исчезли из этого мира?
– Эх, сир, – ответил Шико со своей обычной бесцеремонностью, – вы ведь тоже внезапно исчезли из Венсена. Каждый скрывается, как умеет, и прежде всего наиболее удобным для себя способом.
– Вы, как всегда, остроумнее всех на свете, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, – это-то и убеждает меня окончательно, что я беседую не с призраком.
Затем он стал серьезнее.
– Но давайте, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.
– Если это не слишком утомительно для вашего величества, я к вашим услугам.
Глаза короля сверкнули.
– Утомительно! – воскликнул он и сразу же перешел на другой тон.
– Это правда, я здесь покрываюсь ржавчиной, – сказал он спокойно, – но все же не устаю, когда ничего не делаю. Генрих Наваррский находит, правда, возможность упражнять мускульную силу, но королю еще не пришлось применять свои умственные способности.