Взгляд его неизменно устремлялся на ярко освещенные окна гостиницы.
Шико и десяти шагов не сделал, как был уже уверен, что не ошибся в своих предположениях.
– Эй, куманек, – сказал он, – эй, маленький мой Жак, эй, миленький мой Клеман, стой!
Последнее слово он произнес настолько по-военному, что монашек вздрогнул.
– Кто меня зовет? – спросил юноша резким и отнюдь не доброжелательным, а скорее вызывающим тоном.
– Я, – ответил Шико, подойдя вплотную к монашку, – Я, узнаешь ты меня, сынок?
– О, господин Робер Брике! – вскричал монашек.
– Он самый, мальчуган. А куда это ты так поздно направляешься, дорогое дитя?
– В обитель, господин Брике.
– Ладно. А откуда идешь?
– Я?
– Ну да, распутник ты этакий.
Юноша вздрогнул.
– Не понимаю, о чем вы говорите, господин Брике, я, наоборот, выполнил очень важное поручение дома Модеста, что он и сам подтвердит, если понадобится.
– Ну, ну, потише, мой маленький святой Иероним, похоже, что мы загораемся, как фитиль.
– Да как не загореться, услышав то, что вы мне сказали?
– Бог ты мой, а что же сказать, когда человек в таком облачении выходит в такой час из кабачка…
– Я, из кабачка?
– Ну да, разве ты вышел не из «Гордого рыцаря»? Вот видишь, попался!
– Я вышел из этого дома, – сказал Клеман, – вы правы, но не из кабачка.
– Как? – возразил Шико. – Гостиница «Гордый рыцарь», по-твоему, не кабак?
– Кабак – это место, где пьют вино, а так как в этом доме я не пил, он для меня не кабак.
– Черт побери! Различие ты провел тонко. Или я в тебе сильно ошибаюсь, или ты когда-нибудь станешь искушенным богословом. Но, в конце-то концов, если ты заходил в этот дом не для того, чтобы пить, для чего же ты туда заходил?
Клеман ничего не ответил, и, несмотря на темноту, Шико прочел на его лице твердую решимость не сказать больше ни слова.
Решимость эта крайне огорчила нашего друга, который привык все знать.
Нельзя сказать, чтобы молчание Клемана было враждебным. Наоборот, он, по-видимому, был очень рад неожиданной встрече со своим многоопытным учителем фехтования, мэтром Робером Брике, и проявил всю ту любезность, какой можно было ожидать от существа, столь замкнутого и необщительного.
Разговор совсем прекратился. Чтобы возобновить его, Шико готов был уже произнести имя брата Борроме, но, хотя угрызений совести он не испытывал или же полагал, что не испытывает, имя это так и не слетело с его уст.
Молодой человек не произносил ни слова, но при этом, казалось, чего-то ждал. Можно было подумать, что он считает за счастье как можно дольше задерживаться вблизи гостиницы «Гордый рыцарь».