– Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие.
Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная лампа бросала на стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался уловить малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и миром, царившими вокруг него.
Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и бодрствуя, он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем его жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и он проснулся.
– Это ты, Жуаез? – спросил он.
Ответа не последовало.
Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов орнамента.
– Один! Опять один! – прошептал король. – Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.
После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:
– Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти.
– Ну, ну, насчет одиночества после смерти – это как сказать, – ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. – А черви-то, они у тебя не считаются?
Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой оглядывая все предметы, находившиеся в комнате.
– О, я узнаю этот голос, – прошептал он.
– Слава богу! – ответил голос.
Холодный пот выступил на лбу короля.
– Можно подумать – голос Шико.
– Горячо, Генрих, горячо, – ответил голос.
Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то голову; тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого взгляда не сразу и увидишь.
Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
– Боже, спаси меня! – вскричал Генрих. – Да это тень Шико!
– Ах, бедняжка Генрике, – произнес голос, – ты, оказывается, все так же глуп?
– Что это значит?
– Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, – продолжало существо, сидевшее в кресле.