— Прекрасный у тебя выводок. Действительно, он делает тебе честь.
Ахмад Хан спокойно продолжал курить свой кальян. Он глубоко затянулся и, не выпуская дым изо рта, мягко сказал:
— Я не превращаю моих животных в кровожадных зверей. Я отдаю их людям, чтобы они развлекали зрителей в начале основного боя. И иногда, если то угодно пророку, мне тоже удается развлечься. А, вот как раз, посмотри!
Внезапно возмущенные голоса утихли, и несмолкающий хохот пошел гулять по рядам зрителей. Люди хватались за животы и били друг друга по плечам от удовольствия, так как на арене трусливый баран помчался по кругу все быстрей и быстрей, делая дикие прыжки из стороны в сторону, а его противник, обезумев от злости, бежал за ним. Пару раз он его почти настигал, но тому все время удавалось спастись. Наконец, после нескольких, скоростных кругов по арене, преследуемый увидел оставшуюся открытой дверь, мимо которой он все это время бегал, словно слепой, и — мгновение, — он юркнул в нее и скрылся.
Амчад Хан повернулся к Уросу, смеясь:
— Смелость гонялась за трусостью. Но у трусости, как обычно, оказались самые быстрые ноги. Ты не находишь, что игра все же стоит нескольких афгани?
Урос ничего не успел ответить, как скрюченная рука опустилась на его колено.
— Думаю, — сказал Салман Хаджи, — что я могу взять мой выигрыш?
Урос презрительно бросил ему купюры, которые тот так любовно разглаживал, и усмехнулся:
— Разве же это выигрыш? Нищая вдова и то подаст тебе больше! Я прошу тебя о настоящей ставке! Которой нечего было бы стыдиться.
И он бросил на ковер все свои деньги, что у него были.
— Что это такое… что это значит? — спросил Салман Хаджи голосом, из которого исчезли и вся язвительность, и все самодовольство.
— Моя следующая ставка, — ответил Урос.
Руки Салмана Хаджи, которыми он собрал брошенные купюры, слегка задрожали.
— Это много, очень много денег… — произнес он.
— Должно ли мне, о святой человек, говорить такому игроку как ты: чем выше ставки, тем интересней игра?
Выражение с которым Урос это сказал и его взгляд — были вызывающе оскорбительны. Но Салман Хаджи его почти не слышал. В нем проснулась страстная, жадная, безумная любовь к деньгам. Он снова аккуратно разгладил свернутые купюры, расправил каждый уголок, и начал их пересчитывать, называя цифры вполголоса.
— Тринадцать тысяч двести шестьдесят четыре, — промолвил он наконец с тихим стоном. Его глаза не отрываясь глядели на хрустящие купюры.
— Ты понимаешь, на что ты идешь? — спросил Салман Хаджи.
— Иначе я не предложил бы тебе сыграть, — ответил Урос.