…
Когда мы были на войне, когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей – любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, -
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала, – как ты когда-то мне лгала!
Как сердце девичье свое – давно другому отдала.
Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.
Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! – не только ему одному.
Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.
Я только верной пули жду, – я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль мою – и чтоб пресечь нашу вражду.
И вдруг, словно очнувшись, девушка сверкнула глазами и улыбкой, так, что Андрей вздрогнул, и голос её обрёл новую глубину и силу, – такую, что Гурьев замер:
Но, видно, смерть не для меня, – но, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной – несет в огонь и из огня.
Когда мы были на войне, когда мы были на войне…
Мы ещё не были на настоящей войне, подумал он. Ещё нет, дети мои родные, ещё нет. Но будем. Будем. В огонь – и из огня. Всё так и случится. Именно так.
Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.
– Ты прости его, прости, пожалуйста, – прошептала Вера, обнимая Рэйчел. – Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…
– Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, – улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, – в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?
Россия. Апрель – май 1941 г.
Это было удивительное путешествие – как и то, без малого тринадцать лет назад, которое пришлось совершить тогда ему одному. Конечно, теперь было всё по-другому. К каждому из обычных поездов, выбранных Гурьевым, цепляли их небольшой состав: штабной вагон, вагон охраны и персонала, снаружи неотличимые от обычных мягких вагонов, а на самом деле – бронированные, оборудованные по последнему слову техники связью и всем необходимым для жизни, платформа с двумя ЗиСами, тоже бронированными, и мощный локомотив серии ИС, значительно доведённый по сравнению с серийным образцом. Да, это было удивительное, захватывающее путешествие, наполненное встречами, впечатлениями, приключениями, – и любовью. Он и Рэйчел. Андрей и Даша. И разговоры, разговоры – бесконечные разговоры, и в поезде, с людьми, и в штабном вагоне. Встречи и расставания. Дружба, возникающая на коротком отрезке пути – столкновение планет, столкновение сердец. Гурьев смотрел на детей – и не мог ни нарадоваться, ни наудивляться вдосталь: откуда же это взялось, откуда прорезалось, – вдруг, сразу в обоих?! Увидел, как люди тянутся к ним, как торопятся раскрыться, выговорить и боль, и радость. И как эти двое, эта девочка и этот мальчик – как они умеют слушать. И понимать.