Прежде всего вспоминаю лоб:
выпуклый, желтый, блестя пластмассой,
он возвышался как злой сугроб
над потемневшей от времени массой
щек, подбородка. Сплетенье жил,
съеденных нервами в сумрачных драках.
Он по-корейски кричал и выл,
он по-корейски молил и плакал.
«Переводи, – умолял, – вводи
слово за словом в тот мир, что спаян
словом и делом. Переводи!
Делай, что хочешь. Ведь ты – хозяин».
Падая лбом на край стола,
будто предчувствуя холод разлуки,
он на мгновение умолкал,
веки сжимал, опускал руки.
«Переводи! – умолял. – Вводи
в лес, где ручей никогда не смолкает,
в ночь, где смятением махнут дожди,
в дождь, где снега, как смятение, тают.
Переводи! Над сиянием слов
дух затаив, будто дышишь на свечи!»
И он умолял говорить про любовь,
и холод сводил его круглые плечи.
И через безденежье, через борта
дней, что иллюзий давно не питают:
«Розе, – шептал он – благоухать
злые шипы никогда не мешают».