Когда они подошли к Камероновой галерее, Владимир предложил сфотографировать ее мобильным телефоном, поскольку камера в нем хорошая. И Мила принимала красивые позы, которыми славились модели на подиумах, и улыбалась. И ей было наплевать на то, что рядом молодые красавцы фотографировали ослепительно прекрасных юных девушек. Она не стеснялась их. Она не стеснялась ничего. Ей было хорошо. Ей было весело. Она была счастлива.
Они гуляли по аллеям парка до того момента, пока не объявили о его закрытии.
– Ну… куда теперь? – спросил Цебоев, и глаза его стали серьезными.
– Домой, – ответила Мила, не желая уточнять, куда именно.
Он кивнул, потому что надо было еще доехать до Петербурга. Принятие решения о том, что делать дальше, можно отложить минут на тридцать-сорок.
– Ну и? – спросил Владимир, не глядя на нее, когда пришла-таки пора принять какое-то решение.
Мила, которая размышляла об этом всю дорогу до города, еще минуту подумала и сказала:
– Пожалуй, поехали… ко мне, Володя…
Она решила проверить, как ее квартира, которая полна вещами Романца и… как ни крути… воспоминаниями о нем, примет Цебоева. Не отторгнет ли? Не покажется ли ей, что она слишком далеко зашла с сыщиком, которого легко выносить на тенистых аллеях старинного парка, но трудно будет терпеть на тех простынях, на которых она обнимала Олега.
Владимир не говорил Миле ни слова все то время, пока они ехали к ее дому. Так же без слов он запер машину и вошел вслед за ней в подъезд. Он не смотрел на Милу в лифте, отводил глаза на лестничной площадке и даже не помог ей открыть дверь, хотя ключ почему-то плохо поворачивался. Он словно передал ей все полномочия. Самоустранился. Она должна решить, в какой момент прогнать его или… оставить.
Квартира дохнула им в лицо густым запахом пионов.
– Ты знал… – тихо сказала Мила.
– Что знал? – спросил он.
– Ты знал, что этот запах колдовской… Ты специально заставил меня оставить здесь цветы.
– Я просто не хотел, чтобы они завяли, пока мы будем гулять в парке.
– Ты все врешь! – сказала она и резко обернулась к нему.
– Я люблю тебя, – выдохнул он в легком сумраке коридора.
– Ты все врешь! Все врешь! Все врешь! – твердила она. Ей хотелось плакать. Она понимала, что никакие эманации, исходящие от вещей Романца, не смогут помешать ей оставить у себя Цебоева. Будут все те же простыни, та же она, Мила, только человек рядом с ней будет совсем другой… И с этим надо как-то свыкнуться, как-то понять и принять во всей простоте и естественности.
Владимир не стал разубеждать ее ни в чем. Он просто обнял ее и прижал к себе. Она заплакала. Ей было неприятно, что она плачет. Она помнила, что заплакала и в тот раз, когда впервые испытала любовный восторг с Романцом. Ей не нравилось, что она повторялась, хотя с ней рядом другой человек и вообще все другое… Она вообще должна стать другой, но почему-то все та же…