«Могу назвать хотя бы одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании».
Поскольку инициатором и творцом кампании – это знал в СССР каждый – был Михаил Сергеевич, пояснений никаких не требовалось.
И все равно застарелая вражда двух ведущих политиков наружу еще окончательно не вырывается. Хотя ни один, ни второй не скрывают более своих антипатий, они все же пытаются еще как-то сохранять хорошую мину при плохой игре. Но с каждым месяцем этих приличий становится все меньше.
В начале 1991 года – самого тяжелого года в новейшей российской истории – спикер переходит наконец к публичным эскападам.
Когда Горбачев обращается к парламенту с просьбой дать ему дополнительные полномочия, Ельцин реагирует незамедлительно:
«Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима».
Тезис о надвигающейся горбачевской диктатуре и унижениях, которые терпит обворовываемая Россия, становится главным лейтмотивом всех его выступлений. Через пару лет, когда Горбачева уже не станет, его самого примутся постоянно – и, прямо скажем, не без оснований – обвинять в узурпации власти. Но об этом никто еще не знает.
В январе 1991 года Горбачев вводит войска в Литву. Президент СССР мечется. Он судорожно пытается сохранить страну, совершая ошибку за ошибкой. (Одна только павловская денежная реформа чего стоила!)
Однако Рубикон уже перейден.
19 февраля, получив наконец доступ к телеэфиру (его мурыжили долго, не давая возможности выступать на центральных каналах), Ельцин громогласно объявляет: Горбачев должен уйти. «Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу – Совету Федерации республик».
На встрече с творческой интеллигенцией он высказывается еще резче: Горбачев завел страну в болото; мы объявляем ему войну…
В своих «Записках президента» Ельцин крайне занятно объясняет причину этой крутости.
Дескать, накануне мартовского референдума о судьбе Союза, он «испытывал острую необходимость объясниться», «но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается».
«Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи…
Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь. И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом».