– Так вот почему вы считаете его моралью!
– Подождите, дело не в этом, надо идти дальше. Эротизм требует прежде всего системы. Его адептами могут быть только люди принципов, знатоки теории, а не те ночные гуляки, которые хвастают количеством вина и числом женщин.
– Выходит, что эротизм совершенно противоположен занятиям любовью?
– Ну нет, это вы заходите слишком далеко. Но заниматься любовью – еще не значит совершать акт эротизма. Нет эротизма там, где сексуальное удовольствие получают по привычке, по обязанности, там, где это животное удовлетворение биологической потребности, желание плотское, а не эстетическое, поиски не духовных, а чувственных наслаждений, любовь к себе или к другим, а не любовь к прекрасному. Иными словами: где есть природа, там эротизма нет. Эротизм, как и вообще всякая мораль, есть средство, придуманное человеком для борьбы с природой, средство победить, преодолеть ее… Вы хорошо знаете, что человек постольку человек, поскольку становится все менее естественным, менее диким; чем дальше он от природы, тем больше в нем человеческого. Эротизм – самый человечный талант человека. Он не противостоит любви, он противостоит природе.
– Как и искусство?
– Браво! Мораль и искусство – это одно. Поздравляю вас с вашим определением искусства как антиприроды. Не говорил ли я вам, что искусство раскрывает себя только в преодолении природы? Уж сколько лет любители наводить тень на ясный день стараются убедить людей – и чаще всего ударами сапога, что человечество спасется от муки машинобетонной цивилизации, только если провозгласит: «Назад, к природе!». Омерзительное запугивание, гнусное оболванивание! Вернуться к почве, к земляным червям должен тот, кто изобрел математику и придумал пачки балерин? Если это стремление поскорее со всем покончить, что ж, пусть земля снова наполнится питекантропами. «Назад, к природе!». Я ненавижу природу!
Пыл его даже вызвал улыбку у Эммануэль, но Марио продолжал оставаться серьезным.
– Но что я говорю вам о разрушении, когда разум зовет нас к созиданию! – И он сжал руку Эммануэль с такою силой, что она чуть не вскрикнула.
Тон его речи сменился. Вместо патетики в нем зазвучала убеждающая напевность.
– Я плыл по Коринфскому заливу. Справа от меня были покрытые снегом вершины Пелопоннеса, слева спускались к морю золотые пляжи Аттики. Газета, которую мне только что подали, отвлекла меня на минуту от этого зрелища, но не заставила меня забыть о нем. В этой газете крупными буквами была напечатана лучшая поэма, которую когда-либо писал человек, поэма, чьи корни уходили в ту же прекрасную землю, которая сейчас тянула ко мне свои губы, открытые морским ветрам и обожженные солнцем, обжигавшим плечи Одиссея. Вот эта поэма: «3 ЯНВАРЯ, В 3.57 СПУТНИК В ВИДЕ МАЛЕНЬКОЙ БЕЛОЙ ЗВЕЗДЫ ПОЯВИТСЯ В ЦЕНТРЕ ТРЕУГОЛЬНИКА, ОБРАЗОВАННОГО АЛЬФОЙ ВОЛОПАСА, АЛЬФОЙ ВЕСОВ И АЛЬФОЙ ДЕВЫ».