— Есть выход, есть! — ласково продолжал Натан Сигизмундович. — Мы можем издать ваши стихи в качестве приложения к журналу. Я поработаю над ними. Они стоят того, чтобы над ними поработать. Я доведу ваши стихи до соответствующего уровня, и мы с вами выпустим сборник. Разумеется, за свой счет. Есть у вас деньги?
— А сколько надо? — сразу сник молодой поэт.
— Две тысячи долларов.
— Что вы! — побледнел Гогин. — Откуда у меня такие деньги?
Лицо работника журнала резко изменилось. Улыбка моментально исчезла, и в глазах появилось презрение. В них читалось, что ему крайне досадно, что он потерял время на этого бестолкового автора. Антону стало не по себе. Он вжался в стул и онемел от такой метаморфозы.
— Ну а бесплатно возиться с этим вашим рифмованным мусором никто не собирается, — грубо произнес редактор.
— Как с мусором? — растерялся Гогин. — Вы же только что сказали, что неплохо.
Редактор недобро оскалился.
— Вы сами вникаете в смысл того, что пишете? Послушайте, как это звучит со стороны…
Второй раз пережить подобный разбор стихов поэт не согласился бы ни за какие деньги. Это можно сравнить с ковырянием булавкой в кровоточащей ране. Над Антоном много издевались в школе, во дворе, в семье, но все это — ничто по сравнению с издевательствами этого человека. В подобного рода садизме редактор был мастером, он знал, на что нажать и за какую струну дернуть, чтобы поэт i взвыл от сознания своей ничтожности. Все самое заветное, которое вырывалось из души и оформлялось в стихотворные размеры, за какие-то десять минут было раздавлено и втоптано в грязь этим человеком. А за что? Всего лишь за то, что у автора не нашлось две тысячи долларов. Но об этом он догадался потом.
А в тот день, возвратившись домой после экзекуции, Антон молча прошел в свою комнату, лег на кровать лицом к стене и лежал, не двигаясь, шесть дней. Жизнь потеряла смысл.
Антона спасла от смерти его равнодушная мать. Даже было удивительно, что она вызвала «Скорую». Обычно родительница не входила в его комнату годами, совершенно не интересуясь, чем занимается ее единственный сын. А тут вошла, ахнула и побежала вызывать «неотложку».
Когда Гогина, полгода спустя, выпустили из психушки с клеймом «попытка суицида», ему ничего не оставалось, как устроиться на стройку ночным сторожем. Он стал еще более угрюмым и замкнутым. В восемнадцать лет бедняге казалось, что он прожил длинную тяжелую жизнь и теперь доживал последние дни. Однако от окончательного упадка его, как ни странно, снова спасли стихи. Он их начал кропать ночами во время дежурства, но на этот раз поклялся уже никому не показывать своих вирш ни при каких условиях. Однако этому не суждено было сбыться.