– Ну, дура-ак, – потянул Евсеичев.
Епифаньев отвесил ему позатыльник.
– Молчал бы! Умный больно, – он опять затянулся.
– В обчем, ведут они меня, ведут, ведут и ведут, страх у меня аж в самые печенки впился. Начнут обыскивать, а в куфайке золото зашито. Для каких-таких надобностей, – спросют. И чего я им отвечу? Знать не знаю, ведать не ведаю? Тогда они меня ровно к той же стеночке пристроят… Я пальцем провертел в кармане дыру и наладился по дороге денежку за денежкой выкидывать. Ругаюсь на них, пинка получаю, пока на земле лежу – червончик ушел. А то по малой нужде прошусь, ну и через разные другие лукавства золото сбрасываю. Дошел пустой. Ребра мне в чеке покрушили, губу разбили, под глазом синяк поставили, да и пустили прочь. Мол, другой раз ученый будешь, а за ученого двух неученых дают. Точно. Нынче я у ченый самое как надо. Потому как назавтрее отца моего стрельнули: вдругорядь восемь червонцев, да за один всего день, собрать не поддудилось… Такие дела. Такая вот эволюция.
Печальная повесть своего брата корниловского стрелка расстроила меня: ведь как надо согнуться – в три погибели! – чтобы всего-навсего сохранить жизнь…
Тут Евсеичев воскликнул с необыкновенной запапльчивостью:
– Ты, значит, буйный был, а к нынешнему времени смирный стал? Браво, зуав!
– Да не трепал бы ты языком, Андрюша. Все у тебя выходит невпопад. У Денисова учись: помалкивает и за умного считается. А ты как ботало кровье, звон за версту слышно.
– С-сам ты… – зашипел Евсеичев.
Но дальше ссора у них не пошла. Так бывает: переругиваются, переругиваются люди, сваристый между ними завелся обычай, а присмотреться повнимательнее – друзья не разлей вода.
– Несчастью твоему я сочувствую, Андрей.
Епифаньев отвечать мне не стал, лишь поморщился: дело давнее, хорошего в нем нет, но и боль гвоздем сердце уже не ковыряет. К своей истории он добавил неожиданный вывод:
– …Так что нынче я за государя, за Россию единую-неделимую.
– Ты ж за Учредительное собрание стоял! Еще двух месяцев не минуло, как ты… – вытаращился на него Евсеичев.
– А! – отмахнулся Епифаньев. – Давно у меня душа от этого дела отклеилась. Походил под ружьем, походил, теперь сам вижу: не-ет, у всего должен быть хозяин. У любого дела. Все слушаются его, а он – одним ухом кверху, что ему оттуда скажут. Вот такая петрушка, ребята.
– Теперь ты, выходит, стихийный монархист, Андрюха?
Он выразительно покривил губы.
– Чего это я тебе стихийный, Денисов? Я ж тебе не матрос-братишка. Никакой-такой стихии нет во мне. Впомине нет. Я полностью сознательный.