Сомов вел одновременно два диалога. Ведя первый из них, внутренний, господин командор обращался к госпоже командорше. Та, хотя и отсутствовала, ухитрялась каким-то образом поддерживать оживленную беседу. Второй диалог относился к Хосе Лопесу, низкорослому тощему дядьке в плохо подогнанной форме. Сколько Сомов помнил, у этого типа форма никогда не бывала в полном порядке. Либо на размер больше. Либо дырка. Либо пятно. Либо топорщится, либо мятая, либо пехотные пуговицы, либо десантные шевроны… Впрочем, надо отдать должное Хосе Лопесу: за все время службы он никогда не надевал форму задом наперед.
—…а как же твои рыбные фермы под Рио-де-сан-Мартином?
– Давно мы с тобой не связывались, Витя. У меня все как всегда. Ну, ты знаешь.
– Женщина или опять скучно?
– Скучно, Витя. Мне очень нравится разводить самое молчаливое зверье на свете, но что-то, видишь ли, не вытанцовывается. Да.
– Как ее зовут?
Лопес помялся.
– Мерзавец.
– Никак не возьму в толк: ты что, на мужчин перешел? Вот те на.
– Это ты, Сомов, мерзавец. А что, настоящий первостатейный мерзавец!
– Да я ее даже не знаю.
– Ты пользуешься тем, что знаешь меня, как никто. Да. Пользуешься, не отпирайся! Может быть, мне не хотелось об этом говорить. А ты вскрываешь меня как консервную банку. Разве это дело?
«Трепло испаноговорящее… Катенька, Катенька, Катенька!»
Сомов промолчал.
– Прекрасная Элеонора.
– Что?
– Ее зовут Прекрасная Элеонора.
– И… э?
– Нет, еще не развелся.
– Но… э?
– Ты прав. К сожалению, это неизбежно.
– А… э?
– Через месяц-другой чувство вины перестанет меня мучить, я пошлю ей письмо и все необходимые документы.
– Но она не… э?
Лопес тяжко вздохнул. Глаза его наполнились дрожащей дымкой слез.
– Ах, если бы, мой любезный друг! Чувство к истинной Дульсинее должно быть вечным. Оно по определению не может подвергнуться эрозии.
– Ты бы… э…
– Глупости. Я еще далеко не старик. Надежда остается.
– И что она? Э…
– Не смей так думать о ней! Сейчас же замолчи! Какой вздор ты несешь сегодня, Виктор! Изумительная женщина, умна как целый университет, учтива и поистине благородна. К тому же – юная красавица…
«Шестьдесят?»
—…лишь несколькими годами старше меня! Ее царственная походка, ее голос, во всем подобный весеннему ручью, ее нежнейшая кожа…
«Только я, презренный глупец…»
– Только такой презренный глупец, как я, мог растоптать цветы нашей любви…
«И ведь не простит себе, никогда, ни за что не простит…»
– Разве можно простить себе такую низость, такое малодушие, такое…
Капитан второго ранга Хосе Лопес все в жизни делал честно. В особенности честно он любил. Этот маленький плешивый латино с подвижным некрасивым лицом, этот неумолкающий живчик неизменно любил со всей страстью, на какую только был способен. Всегда восхищался предметом своей любви, всегда читал пылкие сонеты, как юноша, и всегда бывал готов сложить у ног возлюбленной все, что имел, вплоть до жизни, – словно рыцарь, словно какой-нибудь кастильский идальго времен блистательной Изабеллы. Он влюблялся моментально – в ту женщину, которая в данный момент стояла ближе прочих. Но никто из них не мог выдерживать романтического огня Хосе. Через неделю, через месяц, через год – зависит от тактико-технических характеристик очередной дамы – ему начинали намекать: «Милый… возьми-ка тоном ниже. Пусть будет не столь возвышенно, милый, давай попробуем просто жить вместе. Самым обыкновенным образом. Пусть у нас будет прочный, теплый, нежный, но