– Это русский офицер, не хочет быть с нами.
Часовой подходил не спеша.
– Чего орешь?
Я объяснил все сначала, требовал вызвать дежурного по тюрьме старшину.
– Стану я за дежурным бегать. Ни хрена. Просидишь ночь. Завтра придет начальник.
– Я буду стучать и протестовать.
– Ну и стучи. Дверь железная, не сломаешь.
– Я объявлю голодовку.
– Ну и голодай.
Слышно было, как он так же медленно пошел в другой конец коридора.
Я грохнул еще несколько раз каблуком в дверь и заорал исступленно. Потом услышал из противоположного конца камеры громкий мальчишеский голос:
– Эй, браток, дядя, не стучи… Здесь русские тоже есть… Иди сюда.
Двинулся на голос, шагая по ногам и животам, сквозь ругань и сонное кряхтенье. Добрался к самому окну.
– Сколько вас тут?
– Двое.
– Кто такие?
– Мы ленинградские.
Мальчишкам было по шестнадцать лет. Их угнали еще двенадцатилетними откуда-то изпод Луги из пионерлагеря. Они голодали, работали в Германии. Потом завербовались в шпионскую школу и, перейдя фронт, сдались первому же встречному патрулю.
– Как думаешь, отпустят или засудят?
Я утешал их, уверял, что, конечно, отпустят, я и сам так думал. Но позднее убедился, что подобных «шпионов» судили не менее беспощадно, чем всамделишних. Мальчики рассказали, что в камере семнадцать немецких жандармов. И тогда вся эта сопящая, бормочущая, зловонная темнота стала еще более отвратительной. Казалось, вот-вот задохнусь. Цигарка, подаренная дежурным, погасла. Но у одного из ребят нашлись спички.
Мы закурили. Один из жандармов стал просить:
– Пан, пан, проше, битте табак. Делаю вид, что не понимаю по-немецки.
– Нике табак, фашист…
Постелив шинель в углу, я, не снимая сапог, растянулся и мгновенно заснул.
Снова погожее утро. Только теперь на синем небе черная решетка. Окно без стекол, иногда сочится прохладой. Жандармы сидят вдоль камеры, подобрав ноги. Посередине узкий проход. Они без погон, но я слышу – величают друг друга капитаном, обер-лейтенантом, вахмистром… Один, рыжеватый, быстроглазый, пытается со мной разговаривать на ломаном польском: «Пан кто есть, капитан… поручник?» Мне противно смотреть на жандармские коричневые нашивки на рукавах и воротниках кителей, угрюмо матерюсь в ответ. Он поясняет своим: «Не хочет разговаривать с нами. И у них есть чувство чести», – и снова продолжает спрашивать: «Цо, война есть конец?» Я огрызаюсь: «Гитлер капут и вся Германия капут» и т.д.
Жандармы обсуждают свою судьбу. Наперебой доказывают друг другу, что ничего дурного не делали, только приказы выполняли – ведь и русские выполняют приказы. Кто-то ругает Гитлера, называя его «дер Адольф», кто-то из рядовых возражает: «Фюрер хотел как лучше, а все напакостили „бонзы“ и „генералы“.