— Здорово вы меня держали, — сказал он. — Это ваши пальцы.
Мы пошли в Централь и там проверили состояние ракеты. Это можно сделать за несколько минут, так как во все узловые точки конструкции вделаны кварцевые кристаллы, от которых к Централи ведут электрические провода. Эти кристаллы — как бы чувствительные нервные окончания: превращая каждое напряжение в электрический ток, они показывают, какие силы и напряжения действуют в конструкции ракеты. Солтык включил этот аппарат, называемый пьезоэлектрической сетью. Светящиеся индикаторы остановились на нужных местах, показывая, что «Космократор» ничуть не пострадал, если не считать разбитой посуды да четырёх-пяти лабораторных приборов, которые были недостаточно хорошо укреплены. Тарланд сомневался, могу ли я принять дежурство, но мне удалось убедить его. Когда все ушли из Централи, биолог вернулся, принёс какие-то укрепляющие таблетки и велел принимать каждый час по одной. Он не ушёл, пока я не проглотил первую. Мне показалось, что он даже рад происшествию, так как у него появилась хоть какая-нибудь работа.
Всё время до конца дежурства, отмечая показания инструментов, я подозрительно поглядывал на усеянный звёздами экран телевизора. Межпланетное пространство, всегда свободное и спокойное, открылось нам своей другой, более опасной стороной. В восемь часов меня сменил Осватич. В ожидании ужина я снова ходил по коридору и продолжал обдумывать свои наблюдения.
Вот ещё одна отличительная черта космического путешествия: от его нормального течения к самому опасному приключению нет никаких переходов. Моряк и лётчик замечают признаки бури задолго до того, как окажутся на её пути; здесь же опасность может нагрянуть в самую спокойную минуту, как гром с ясного неба, и так же мгновенно исчезнуть. Я подумал о том, что могло случиться, если бы импульс тока задержался в «Предикторе» хоть на долю секунды. Разбитый, опустошённый, мёртвый «Космократор» мчался бы теперь вместе с увлекающим его метеоритным потоком, чтобы лететь из одной бесконечности в другую.
Мне было очень интересно, не забыл, ли астроном о нашем утреннем разговоре. Оказалось, что он помнил. Поздно вечером мы, как всегда, собрались за круглым столом, и на этот раз Арсеньев стал рассказывать нам о своей молодости.
— Мой отец был астрономом. Все вы ещё в школе, должно быть, слышали его имя, особенно в связи с теорией сдвига спектральных линий и с обратным синтезом материи из фотонов. Я родился и рос под сенью его громкой славы. Он возвышался надо мной, как гора. С какими бы трудностями ни сталкивался я в учёбе, любая самая сложная проблема была для него пустяком или делом далёкого прошлого, о котором и говорить не стоит. У меня было перед ним одно преимущество — молодость. Готовясь к диссертации, я не захотел брать тему, которую он мне посоветовал. Мне хотелось делать всё самому. Было мне тогда уже двадцать лет. Иногда я в шутку говорил ему: «О тебе ещё будут говорить: «А, это отец знаменитого Арсеньева!», но пока что было как раз наоборот. В этой шутке была капля горечи. Я был настолько нетерпелив, что все препятствия, которые мне не удавалось одолеть рассудком, я старался побороть горячностью. Отец наблюдал за мною спокойно, молча, словно я был одной из его взрывающихся звёзд. Однажды я прибежал к нему с какой-то необычайной идеей. Он выслушал меня и выразил своё мнение деловито и исчерпывающе, как на семинаре. Моя идея не была новой: один французский астроном выдвинул её лет двадцать назад.