— Why same song? — Улыбчивый индиец покачал головой из стороны в сторону, как это у них принято. — This is like asking why same restaurant go round and round. Restaurant go round and round because this is best restaurant in Delhi. Same with song. ‘My Way’ — best song, and we play only best song in best restaurant in Delhi.
— Yes? But there are other songs. Also good songs, — сделал еще одну попытку Яон.
- ’My Way’ — best song, — твердо повторил мантру директор. — No second best for my guests.
Из этого вертящегося ресторана мир выглядел даже еще более странным, и Яон обнаружил себя запершимся в гостинице, в то время, как отец совершал смелые вылазки во внешний мир, и возвращался из них, переполненный новыми впечатлениями и прокаженными приятелями, которые рады были подняться с ним на четырнадцатый этаж в лифте и познакомиться с его очень одаренным сыном, несмотря на то, что он пребывает сейчас в некоторой депрессии.
Рамат-Ган
Когда отец почувствовал, что Дели исчерпаны, он потащил своего нытика-сына на север, в живописные северные деревни, где даже Яон начал отходить душой. Эта красота, это добросердечие и открытость индусов, вместе с отцовскими рассказами о старой гвардии, смешивались в мозгу Яона в непостижимое, однако до слез трогательное, столпотворение. И так, верхом на слоне в час заката, услышал он печальный рассказ о жизни немецкого боксера, который приехал в Рамат-Ган из Фрайбурга, и из ничего сотворил бар «Атом», и как с рвущимся напополам сердцем, одним жестоким хуком уложил на землю обоих братьев Сенкевич, несмотря на то, что в глубине души осознавал, что нанесение побоев гостям приносит несчастье заведению. И действительно, через три года после этих событий бар сгорел до основания, подожженный одним мавританским гоем с татуированным лицом, которого обидела местная проститутка.
Индусы тоже, как выяснилось, обожали отцовские рассказы. Они внимательно и сосредоточенно их слушали, и чаще всего смеялись в положенных местах, так что Яон иногда забывал, что они не понимают ни слова. При более внимательном рассмотрении он обнаружил, что они не столько прислушиваются к словам отца, сколько сосредотачиваются на его прекрасном, обнаженном брюхе, наблюдая, как оно содрогается, когда отец описывает что-нибудь смешное или особо волнительное. Внизу отцовского живота виднелся шрам от операции аппендицита, и один из индусов на ломаном английском объяснил Яону, что каждый раз, когда шрам краснел, они узнавали, что в рассказе произошло нечто очень опасное. Отец Яона брал всю компанию с рекордной естественностью, и продолжал свои воспоминания вслух, сглатывая при этом слюну, от великой взволнованности заливавшую его рот. Он рассказывал о Шайке Брабальте, легендарном старьевщике с соседней улицы, который посреди ночи пробирался по улицам на своей телеге, крушил топором все дорожные знаки «Нет въезда на лошадях» и разбрасывал их растерзанные останки на заднем дворе Городского отдела уличного движения. Интересно, что бы подумали об этом индусы, если бы все-таки понимали. Несомненно, представляли бы себе этот Рамат-Ган неким весьма экзотическим местечком. Даже Яону, мирно выросшему в трех километрах от арены описываемых событий, отцовский Рамат-Ган казался далеким, не только по времени и пространству, но и по миллиону других измерений, названий которых он даже не знал.