— …"маде ин оттуда", одним словом, фарца… — перебивая, подхватывает Савелий. — А теперь поговорим за «рабочие руки», «всюду нужны»… — Он неожиданно рассердился. — У вас, что, капитан, это обычный «разговор по душам с проклятыми зеками», так?
Зелинский поднял глаза на Савелия и поморщился: нехорошо получилось… Как же он забыл, что еще при его появлении разговаривал с ним? Нехорошо получилось…
— Небось, подумал, что проверяю тебя? — со вздохом спросил он, а потом вдруг признался: — Не проверяю: заработался, да и память подвела…
— Почему-то память не подвела, когда пытались выяснить о том, что ночью произошло, — разозлился Савелий.
— Что делать, работа такая… Нужно же знать, что в зоне творится…
— Ой ли? Ты что, начальник, — кум, режим?
— Я замещаю сейчас дежурного помощника начальника колонии… Слова Савелия почему-то задели его, и ему вдруг захотелось оправдаться. — А дежурный помощник и кум, и режим, и хозяин…
— И швеи, и жнец, и на дуде игрец! Кем бы ни работать, лишь бы не работать, так, что ли?
Зелинский вскинул на него глаза, несколько секунд смотрел, перебарывая нахлынувшую злобу. — Эх, Говорков, Говорков, что ты…
Его перебил вернувшийся прапорщик, дежурный по ШИЗО:
— Вас Чернышев зовет!
— Хорошо! — Зелинский встал, взглянул на Савелия и быстро вышел.
— Вот здесь распишись! — Прапорщик ткнул в журнал, потирая закоченевшие руки. — Холодновато…
На улице действительно было морозно, а Савелий был в одной нательной рубашке. Хлопая себя по бокам, он во всю прыть побежал к своему бараку.
— Говорок! — окликнул его Кошка. Савелий остановился, поджидая его.
— Одевай скорее: простудишься! — Набросил на него шапку, помог накинуть телогрейку. — В отряд к тебе забегал… Стою, жду-жду, а тебя все нет!
— Зелинский беседу проводил… — стуча зубами, выдавил Савелий. — Кто? Да что? Да кем?
— Брось, не бери в голову! Идем ко мне: кое-что собрал для твоего выхода… Оголодал, небось?..
— Есть немного, — кивнул Савелий. Телогрейка и валенки быстро согрели, и он почувствовал себя человеком…
После выхода из ШИЗО Савелий еще больше замкнулся, почти ни с кем не общался, не разговаривал.
Никакие лагерные события не могли ни встряхнуть его, ни расшевелить. И если раньше он всегда вставал на сторону слабого, обижаемого, то сейчас демонстративно отворачивался в сторону… Однажды буквально на его глазах пырнули парня ножом, и Савелий, зная, что тот совершенно невиновен, более того, беззащитен перед нападавшими, даже пальцем не шевельнул. Это безразличие к злу, совершаемому на его глазах, полная апатия ко всему, что его не касалось лично, было страшнее всего.